Кибитц
Шрифт:
– Но вы совсем меня не знаете! Как же можете вы судить?
– В вашей речи слышатся иностранные нотки, и одеты вы лучше здешних людей. Из этого я делаю вывод, что вы прибыли сюда из другого мира.
– И что это доказывает?
– Все, кто теперь приезжает в Польшу, мыслят иначе, чем мы.
– Что значит «иначе» – лучше или хуже?
– Кто приезжает теперь в Польшу, принадлежит к одному из вас.
– Я вас не понимаю: принадлежит к кому?
– Принадлежит к тем, кто стоит у руля и раздает приказы, – почти шепотом произнес мой собеседник с недоброй улыбкой и не отрывая взгляда от библии.
– Именно поэтому, полагаете вы, подобное вполне естественно, – продолжал я, – он отказался признать меня и обошелся со мной, как с пустым местом? Что-то вы фантазируете,
– Именно это, – подтвердил он, – даже мертвецы боятся вас. Слава Иисусу Христу!
С этими словами он покинул купе и сошел с поезда: мы прибыли в Кильце, где наш поезд простоял добрую половину часа.
Я был потрясен и совершенно обескуражен. Я, Кибитц, вселяю в людей страх. Лишь тем, что, якобы, являюсь «одним из тех». Я – именно я, являю собой злобное существо из семейства рулящих и раздающих приказы? Я, Кибитц, которому и в голову не приходило добиваться власти – какой бы то ни было и над кем бы то ни было! И вот тебе на: я вселяю в людей страх. Непостижимо!
Я взглянул на притихшую в углу купе девушку. «Вас боятся даже мертвецы!» – так он сказал. А живые?
– А я не боюсь вас – ну ни капельки! – девушка широко улыбнулась.
– Совсем? Ни капельки? Почему же?
– Потому что я, как и вы, из приезжих. Разве вы не слышите мой акцент?
– Что-то есть, но вы так мало говорили… Так вы тоже из Швейцарии?
– Вот видите, – снова улыбнулась полевая фиалка, – мой акцент меня и выдал: до замужества я была швейцаркой.
– И что же вы делаете в Польше?
Девушка смутилась:
– Я… Я еду в столицу, – произнесла она дрожащим голосом, – я еду навестить моего мужа.
– Вы живете врозь?
– Можно сказать, что так, – еще больше понизив голос, ответила она, – он сидит в тюрьме.
У меня перехватило дыхание. Что угодно ожидал услышать я в ответ, только не это: тюрьмы в Двадцать Первом Веке! Мой разум отказывался воспринимать такое.
– Но его, конечно же, немедленно выпустят на волю, – уверенно сказал я, – разве не так?
– Возможно он скоро окажется на воле, – грустно ответила девушка, отвернувшись к окну, – но только мертвым…
Кажется, я бестолково повествую, господин доктор, перескакиваю с пятого на десятое. И Вы снова будете корить меня, за то что я то и дело отвлекаюсь от главной темы. Но это ведь и есть главная тема! Вся жизнь предстала передо мной абсолютно не такой, как я ее себе представлял. И в этом виноват я, а не жизнь. Я забрасывал удочку, чтобы поймать рыбу, а вместо этого на мой крючок то и дело попадались лишь старые раскисшие ботинки, выброшенные кем-то прочь. Я отправился на поиски моего дяди, а вместо этого нашел землячку – швейцарку, печальная судьба которой окончательно сбила меня с толку. «Антоний Падуанский, – скажете Вы – очередное искушение и, конечно же, опять в поезде!» И снова Вы заблуждаетесь, господин доктор. Наверное, я действительно некое подобие этого евангелического доктора по имени Антоний Падуанский, и я легко поддаюсь искушениям, но та милая «свирелька» отнюдь не была дьяволом, подвергшим меня испытанию искушением. Эта девушка заинтересовала меня. И даже понравилась. И с нее началось приключение, перевернувшее с ног на голову всю мою дальнейшую жизнь. Только совсем не так, как Вам сейчас подумалось, господин доктор. Впрочем и не совсем так, как поначалу думалось мне…
Вы не поверите, но человека этого, ее мужа, я знал лично. К тому же, знал очень хорошо. Многие годы мы с ним были друзьями. Может, не совсем друзьями, но добрыми приятелями – во всяком случае. Но мне и в голову не могло бы прийти, что однажды он вклинится в мою жизнь подобным образом.
Он – и вдруг в тюрьме – это было выше моего понимания! Что-то загадочное было нем всегда. Мой отец, например, с трудом переносил этого парня, утверждая, что от того веет каким-то полумраком. Этим ощущением своим отец, как говорят, попал в десятку: Януш действительно был личностью мрачной. Более того: это был явный шарлатан, игрок, мелкий авантюрист, который любил азартно играть с жизнью. Тунеядец, кормившийся исключительно за счет своих близких. Все это не было тайной для тех, кто его знал, но никому не приходило в голову делать на основании этого вывод, что Януш был шпионом. Столь несусветная чушь могла зародиться разве что в воспаленном полицейском мозгу. Этот парень был кем угодно, только не американским агентом. Агент должен обладать гибкостью, уметь ко всему приспосабливаться, а Януш был твердолобым упрямцем. Шпионы умеют легко импровизировать на разных роялях одновременно, Януш был способен играть на одном единственном, и только ту музыку, которую отображали стоящие перед его глазами ноты. Шпионы свободно владеют языками своих врагов, а он и в родном-то был не шибко силен. Он был маниакальным коммунистом, и, сколько я его знаю, даже мысли не допускал о малейшем отклонении от генеральной линии партии.
Наше с ним знакомство состоялось в Цюрихе. Он назвался доктором Закржевским, но мой отец сразу понял, что никакой это не доктор и не Закржевский. Скорее всего, имя его тоже было вымышленным, хотя к облику этого молодого человека оно вполне подходило: Януш. Сразу же возникают ассоциации с двуликим Янусом, богом времени, а также всякого начала и конца, охранителем входов и выходов, покровителем разного рода аферистов и фальшивомонетчиков. Его имя хотя и наводило на некоторые размышления, но не могу сказать, что оно сколько-нибудь меня настораживало. Двойной смысл его псевдонима будил во мне фантазии, и я строил разного рода догадки относительно маски, за которой скрывал он свое истинное лицо.
А отношения между нами складывались непросто с самого начала. Помню, мы встретились случайно в маленькой кофейне, и он сразу предложил мне сыграть с ним партию в шахматы, к тому же, непременно на деньги. Причем, не именно на деньги, а на ужин, чего я в то время не слишком мог себе позволить. Тем не менее, я подсел за его столик, рассчитывая двумя-тремя красивыми ходами заставить его уважать во мне достойного противника. В надежде с первых ходов нагнать на него страху, я навязал ему довольно агрессивный дебют. Эффект однако оказался прямо противоположным. Усталая улыбка едва заметно соскользнула с его губ, и он тотчас отпарировал ходом коня, который любой невежда в шахматной игре, ничуть не сомневаясь в том, счел бы за самоубийство. "Либо он полнейший дилетант, – сейчас же подумалось мне, – либо редкий наглец". Но очень скоро стало понятным, что он ни то, ни другое. На одиннадцатом ходу я получил мат. Скрипнув от досады зубами, я потребовал реванша. Как на зло, к нам подсело несколько зевак, которые злорадно ухмылялись, всячески давая мне понять, что в поединке этом я могу рассчитывать лишь на сокрушительный разгром. И ни на что более…
Я считал себя вполне приличным игроком, и не допускал мысли, что этот парень так запросто разгромит меня на всех фронтах. К тому же, мы играли на обед, что для моего тогдашнего бюджета было весьма разорительно. И еще: с горечью для себя я отчетливо видел, как абсолютно расслаблен и даже демонстративно рассеян был Януш в игре. Его взгляд блуждал по сторонам, высматривая по-летнему одетых красоток, которые прогуливались вблизи, одобрительно подмигивая ему.
Наша партия ему явно наскучила. Он отчетливо понимал, что по-любому загонит меня в угол, к тому же непременно на одиннадцатом ходу. Одной, как говорится, левой. Он всех укладывает в нокаут одиннадцатью ходами и тем кормится.
Это может показаться сомнительным, но игорная страсть этого парня сильно отдавала тривиальной бедностью. А может даже – как знать – ее подогревал обыкновенный прозаический голод. Именно из этого обстоятельства обвинители Януша плетут веревку для его шеи: дескать, революционер, не может существовать на доходы от столь сомнительного промысла. Чушь собачья: где вообще написано, на какие доходы может или должен существовать революционер? Он ведь вообще – вне общества. Он вправе делать все, что ему подобает и нравится делать. К тому же, речь идет не о каком-то там мошенническом промысле, а о благородной и всеми почитаемой шахматной игре – никакого трюкачества!