Кибитц

Каминский Андре

– Что? – тут же подхватила Алиса.

– Видишь ли, я ведь тоже еврейская свинья из Галиции, – ответил я, – и теперь уже мое будущее отнюдь не кажется мне столь отрадным, как прежде.

– Если во всем этом есть хоть толика правды, Гидеон, то нам остается только повеситься. Но правдой это не может быть никак. Эта женщина клевещет. В последний раз спрашиваю тебя: ты ей что-нибудь обещал?

– Я лишь сказал, – признался, я, наконец, – что попытаюсь сделать все, что в моих силах. Но ты же знаешь, что я абсолютно бессилен! Я всего лишь ничтожный ассистент

студии радиовещания, который помогает инсценировать классические пьески. Кто принимает меня всерьез? И что, собственно, могу я предпринять – что?

Наше жилье погрузилось в сумерки. Мы оба были на пределе сил. Случилось то, чего оба мы старались не допустить: наш разговор выплеснулся из нормального русла и превратился в словесную перебранку. Нам следовало немедленно прекратить его, либо само будущее наших отношений и даже нашего брака будет поставлено под вопрос.

– Если есть истина в том, что узнали мы из всей этой истории, – тихо сказала Алиса, то мы должны немедленно убираться отсюда вон.

– Нас отсюда не выпустят так просто, Алиса, – ответил я.

– И что же нам делать, – в ее глазах блеснули слезы, – что?

– Ждать. Терпеливо ждать и искать правду. – Я старался говорить, как можно, спокойнее. Вид плачущей Алисы потряс меня. Никогда прежде я ее такой не видел.

– Искать правду? – прошептала она в ответ, – представь, что мы ее нашли. И что же дальше?

– Надо же, – ответил я, неуверенно подбирая нужные слова, – еще совсем недавно никто и ничто не могло так потрясти нас…

Алиса молча подошла к окну и стала разглядывать пустую улицу:

– Нет, сказала она после паузы, – все это совершенно невозможно. Не верю! Не верю! Не верю!

Я подошел к ней и обнял ее за плечи. Я стал целовать ее мокрые глаза, но она вдруг вывернулась из моих объятий:

– Эта женщина клевещет! Это же очевидно! Она подло лжет!

– Допустим, – ответил я, – допустим ты права, и она действительно лгала мне. Но как ты поступила бы на моем месте? Помчалась бы в полицию? Стала бы бить себя в грудь, заступаясь за этого человека? Даже если он и вправду невиновен – что вышло бы из такого вояжа?

– Если на нем нет вины, ты просто обязан пойти туда, Гидеон!

– Они запросто могут там меня и оставить. Скорее всего, Алиса, оттуда я уже не выйду.

– Ты испугался? – неожиданно спросила Алиса, резко повернувшись ко мне.

Это был страшный вопрос, господин доктор. В ее голосе сквозило презрение, потому что сама она ни разу в жизни не испытывала чувства страха. Не было его и теперь. Это была истинная дщерь пролетариата, которая, если в чем-то была уверена, готова была пойти решительно на все.

Но в Януше она усомнилась. Она знала его лишь по моим рассказам, и сведения эти были односторонни. Возможно, повествуя о нем, я выбрал такие слова, которые представили его не в лучшем виде. Незначительными штрихами я сделал его чуточку хуже, чтобы самому на его фоне выглядеть привлекательней.

В смысле сугубо политическом, Януш был не более сомнителен, чем я сам. Напротив, в сравнении со мной он был, что называется, гранитной глыбой. Наверное все-таки я моим рассказом скомпрометировал его, чтобы этим самым оправдать нежелание за него заступаться. С плохо скрываемым предубеждением я как бы принизил его, щедро разбросав семена сомнений.

И я добился гораздо большего, чем ожидал сам. Алиса окончательно прониклась к нему подозрением, которое целиком распространилось и на его супругу:

– А почему, собственно, я должна слепо верить ее словам? – спросила она, заметно успокоившись. – В конце концов, это ее святой долг выгораживать своего мужа, с которым она живет. У нее три дочери от него. Если она его любит, она просто не в состоянии и не вправе быть к нему объективной. Отвернись она от него, и все сочтут ее предательницей. И значит, свидетелем, достойным доверия, она быть не может, – заключила Алиса, ставя в нашем споре последнюю точку.

Два десятилетия миновало с той ночи, но я помню все до мелочей. Не только отдельные слова, произнесенные нами, но и ту мучительную подавленность, в которую Алиса загнала меня. Она поставила меня перед выбором: быть мне человеком или примитивным моллюском:

– Если ты, в отличие от меня, уверен в его невиновности, – сказала она, – ты должен пойти к ним и заступиться за него. Если такой уверенности нет, ты должен выйти из игры!

Выглядело все очень просто, но на самом деле, это было уравнением со многими неизвестными.

Кем был Януш? Я знаю его по Швейцарии. Знаю, с кем он общался, чем занимался и чем он кормился. Но кем был он на самом деле? Достаточно ли хорошо я знаю этого человека, чтобы поручиться за него? И еще: кем, собственно, является сама Хайди, супруга его? О ней я и вовсе ничего не знаю. Когда они поженились, меня в Цюрихе уже не было. Она была привлекательной и даже больше того: она была очаровательна, пленительна и отличалась, к тому же, горячим темпераментом. Она являла собой тот тип швейцарской женщины, которая бесстрашно, рискуя головой, готова в любой драке отстаивать свои убеждения. Была ли она абсолютно искренней тогда – судить трудно. Одно могу утверждать: лгать она не умела. Допускаю, что она несколько упорядочила понятие истины в собственном сознании, чтобы облегчить себе ее восприятие – кто же, скажите, не делает этого? Но в общем и целом, она была, может быть, самым искренним существом из всех, каких я прежде встречал.

И наконец, третий вопрос, самый, пожалуй, сложный: кем был я сам? Сколь искренними были мои помыслы? Что вызывало во мне страх? Возможность самому угодить на виселицу? Или все гораздо сложнее? А может, я испытывал страх за непоколебимость моей веры?

Если бы следователь действительно обозвал Януша еврейской свиньей, с моими убеждениями было бы покончено. Но я гнал прочь от себя такие мысли. В социалистической Польше, через несколько лет после победы над Гитлером? Исключено! Какую-то вольность следователь, наверное, себе позволил, но такое – ни за что! Исключено. Ис-клю-че-но!