Киммерийское лето
Шрифт:
— Я пойду, наверное, — грустно говорит Ника. — Спасибо за обед, баба Катя, — добавляет она совсем уже унылым тоном.
ГЛАВА 2
Елена Львовна Ратманова всегда умела находить оптимальные решения проблем, которые другим оказывались не под силу. Работники, обладающие таким умением, Обычно считаются незаменимыми, и Елена Львовна давно уже приобрела репутацию незаменимого работника, хотя специального образования не имела и занимала в редакции ведомственной газеты довольно скромную должность заведующей секретариатом. Кроме того,
С тем же терпением и тактом она решала свои семейные проблемы. В частности — и этим, пожалуй, Елена Львовна гордилась больше всего, — ей удалось найти и устойчиво сохранять равновесие между двумя полюсами притяжения, которые больше всего влияют на жизнь современной женщины: семьей и работой. Как бы ни поглощали ее редакционные дела, она никогда не забывала о своем долге матери и хозяйки дома. По мере сил способствовала она и успешной карьере мужа: не то чтобы «проталкивала» его, как это делают иные жены, — у Ивана Афанасьевича у самого хватало деловых качеств, — но… Тут ведь очень большую роль играют всякого рода побочные, казалось бы и незначительные на первый взгляд обстоятельства, а именно по части использования обстоятельств Елена Львовна всегда была великая мастерица.
Со старшей дочерью, которая жила в новосибирском Академгородке, у нее были, в общем, прекрасные отношения, хотя и чуточку холодноватые, без тепла и настоящей близости. Возможно, в этом виноват был характер самой Светы, суховатый и слишком рассудочный, — не случайно ее потянуло на физмат, — а может быть, вина была и ее собственная. Света росла в трудные военные и послевоенные годы, когда жизнь была совсем другой, и, может быть, в чем-то она не проявила достаточной заботы, — думая об этом, Елена Львовна испытывала иногда неясное чувство вины. Впрочем, в том, что старшая дочь выросла рационалисткой, она большой беды не видела.
Куда больше тревог и забот уже сейчас доставляла Вероника. В отличие от старшей сестры, которая с первого класса шла на одних пятерках и в университет попала вне конкурса, девочка училась неважно. Очень неважно. И у нее бывали причуды: она вдруг задумывалась, становилась беспричинно раздражительной, грубила. Правда, уходить без разрешения из дому она еще не осмеливалась, но могла запереться у себя в комнате и целый вечер слушать песни Высоцкого — про тау-китян, про нечисть, про то, как опальный стрелок торговался с королем насчет платы за избавление от чуда-юда. В таких случаях Елена Львовна предпочитала не идти на открытый конфликт и делала вид, что ничего особенного не происходит.
Она утешала себя тем, что пройдет время и дочь перебесится. Такой уж возраст, и у разных натур этот перелом проходит по-разному. Так что, строго говоря, и на это жаловаться не приходилось.
В общем, Елена Львовна могла считать себя счастливым человеком. У нее была прочная семья, положение в обществе, интересная работа, материальная обеспеченность. В пятьдесят лет она выглядела не старше сорока пяти, подтянутая, моложавая, всегда безупречно
В этот день, незадолго до конца уроков, «почти взрослая» дочь позвонила ей и каким-то особенно несчастным голосом потребовала немедленного свидания.
— Я звоню из автомата, — сказала она, — тут, на углу, рядом с тобой.
— Почему ты не в школе?
— Ну… вот так получилось. Я поднимусь сейчас и все тебе объясню. Ладно, мама?
— Хорошо, приходи, — сказала обеспокоенная Елена Львовна. Положив трубку, она привела в порядок бумаги на своем столе и встала.
— Наташа, голубчик, мне нужно пообщаться с ребенком, у нее очередное чепе. Если будет что-нибудь срочное, позвоните в буфет, я буду там…
В редакционном буфете в этот час было людно. Елена Львовна не сразу нашла свободный столик в углу и тут же, оглянувшись, увидела дочь и помахала рукой.
Она смотрела, как Ника идет к ней через зал — как всегда, с немного отрешенным видом, чуточку не от мира сего, словно только что проснувшаяся, двигаясь с какой-то неуклюжей грацией, — и ей опять подумалось, что в чем-то она все же совершенно не знает дочери. В частности, для нее загадка: отдает ли девочка себе отчет в своей стремительно расцветающей женственности? Боже мой, еще год назад это был такой гадкий утенок…
— Здравствуй, мамуль. Ты не угостишь меня черным кофе? — непринужденно спросила Ника, опускаясь в изогнутое пластикатовое креслице.
— Потом. Почему ты не в школе, Вероника?
— Понимаешь, я сегодня решила не идти в школу, а просто походить и подумать о своем будущем…
— О чем?
— Ну, о будущем, должна же я что-то для себя решить! Знаешь, мама, я вообще не уверена, что мне стоит доучиваться в десятом классе.
— Великолепная мысль. Чем же ты думаешь заняться?
— Какое-то время я хотела бы пожить просто так. Ну, созерцательной жизнью, понимаешь?
— Милая моя, в наше время созерцательная жизнь называется тунеядством.
— Вовсе я не собираюсь быть тунеядкой, — возразила Ника. — Я бы пошла работать.
Елена Львовна вздохнула и покачала головой.
— Куда? — спросила она. — Кем? Кто тебя возьмет, кому ты нужна? Ты не умеешь печатать на машинке, не знаешь основ делопроизводства…
— Господи, при чем тут делопроизводство или машинка?! Я что, собираюсь работать секретаршей? Мне нужна такая работа, чтобы были заняты только руки и можно было бы работать и думать…
— Час от часу не легче. Ты, значит, собралась на завод?
— Лучше на какую-нибудь фабрику — текстильную, кондитерскую, что-нибудь в этом роде. «Рот-Фронт», например, — это совсем недалеко от школы, и туда можно устроиться заворачивать конфеты. В конце концов…
— В конце концов, — перебила ее Елена Львовна, — я не желаю больше обсуждать подобную дичь. Когда ты начнешь умнеть?
— Но я уже начала, неужели не заметно? Ведь еще год назад я просто не задумывалась над некоторыми вещами, а теперь задумываюсь. Когда человек над чем-то задумывается, это уже хорошо само по себе, разве нет?