Кино и коллективная идентичность

Хренов Николай

В массовом сознании страх вызывал фантом диктатора, который первоначально таковым не воспринимался, тем более, что средства массового воздействия старались создавать его приемлемую ауру. Достаточно здесь вспомнить фильм М. Чиаурели «Клятва» и «Падение Берлина» с участием М. Геловани, создавшего образ «мудрого» и «человечного» диктатора. Приход и деятельность диктатора как реакция на революцию с ее лозунгами свободы составили значимый момент новой истории. Это восхождение диктатора как раз и является продолжением истории распада старой империи. Во многом этот распад определял движение последующей истории.

Этот момент объясняется необходимостью компенсации утраченной в результате распада старой империи солидарности людей, что в современной литературе принято называть идентичностью. Выясняется, что мало разрушить империю, необходимо вызвать к жизни институты, которые

бы смогли заменить институты, функционирующие в империи. Но следовало еще осознать, а какие это институты и какие функции (явные или латентные) они осуществляли и действительно ли происходит замена старых институтов новыми. Совершенно очевидно, что в данном случае в обществе произошло расхождение между сознанием и бессознательным.

§ 2. Коллективная идентичность как проблема, острота которой осознается в периоды распада империи

Следствием утраты традиционной имперской идентичности явилось возникновение идентичности новой, обозначаемой как советская или социалистическая идентичность, вытеснившая на периферию национальные, этнические и конфессиональные различия между людьми. Существовала ли эта идентичность вообще? Если существовала, то была ли она и в самом деле новой? Вообще, была ли она идентичностью? Может быть, это была вовсе и не идентичность, а псевдоидентичность. Ответ на этот вопрос зависит от того, как сегодня происходящее в XX веке оценивать. Считаем ли мы, что все происходящее в политической истории XX века необходимо перечеркнуть или же важно в нем констатировать рациональное начало. Был ли период истории, связанный с попытками построить социализм, отклонением и заблуждением, т. е. в соответствии с Э. Дюркгеймом демонстрировал патологический фактор истории или же необходимо стоять на точке зрения, в соответствии с которой советская история была закономерным следствием предшествующих процессов, и эту патологию следовало пережить, и не было возможности ее избежать? Однозначного ответа на поставленный вопрос дать сегодня невозможно. Да и общество, когда на этот вопрос приходится отвечать, заметно раскалывается. Однозначный ответ на этот вопрос возможен лишь в том случае, если в обществе во взглядах на вещи существует единство, а этого сегодня явно не наблюдается.

Обозначая то, что имело место в предшествующую эпоху, не столько идентичностью, сколько псевдоидентичностью, мы не столько пытаемся встать на жесткую позицию критического отношения к политической истории XX века и ее отторжения, сколько ставим своей задачей использовать то, что В. Шкловский называл «остранением». Попробуем психологические процессы увидеть не исключительно в идеальном, а, в том числе, и в негативном свете. Ведь очевидно, что революционную и, в особенности, постреволюционную историю с ее тоталитарными установками отождествлять с историческим прогрессом невозможно. А, следовательно, и тот тип идентичности, что возникает в этом контексте, необходимо тоже подвергнуть критическому анализу.

Сталкиваясь на рубеже XX–XXI веков с трудностями поддержания идентичности, мы невольно склонны идеализировать исторические процессы. Кажется, они демонстрируют завидную солидарность не только индивидов, но и наций. И уж совершенно точно, в этот период идентичность не казалась проблемой. О ней вообще не рассуждали. Казалось, ее не существовало, и в ней не было надобности. Но разве можно считать естественной ситуацию, когда идентичность во многом вызывалась к жизни с помощью внедрения в сознание людей отношения к остальному миру как враждебному, что не изжито и до сих пор. Но раз существуют враги внешние, то, следовательно, имеет место и враг внутренний, в изображении которого кино преуспело. Но даже если он отсутствует, то следует представить дело так, что он все же присутствует. Ничто так не сплачивает людей как враг. Вот почему в стране постоянно развертывались процессы, направленные на разоблачение «врагов народа». Поиск врагов внутренних, казалось, облегчал решение проблемы солидарности. Роль таких «врагов» приходилось «играть», в том числе, и многим заслуженным большевикам. Но чем страшней изображался враг, в том числе, и на экране, тем сплоченней становилось общество. Так, для формирования новой идентичности был вызван древнейший пещерный инстинкт выживания.

Очевидно, что в этой ситуации общество в своем развитии не прогрессировало, как стремились представлять происходящее большевистские идеологи, а регрессировало. Это обстоятельство, т. е. регресс можно иллюстрировать также с помощью трансформации общества, освободившегося от старой политической системы, т. е. империи, в империю нового

типа. Длительное время Россия в этом своем качестве не осознавалась. Но очевидно, что политика Сталина связана именно с регрессом в имперскую идентичность. Экран продолжал доказывать, что это было движением в направлении нового, более справедливого общества. Поэтому ситуацию, когда отношения между обществом и государством разошлись, когда государство подавило всякую общественную инициативу, невозможно считать нормой. Это был явный шаг назад, а не вперед. И, наконец, регресс проявился не только в трансформации политической системы, но и в утверждении диктатора, в образе которого оживал архетип предка. Этот образ диктатора имел огромное значение в утверждении того типа идентичности, которую можно назвать имперской идентичностью.

Таким образом, невозможно идеализировать тот тип коллективной идентичности, что имел место на протяжении многих десятилетий, пока функционирование общества определяла большевистская власть. Точнее было бы этот тип идентичности подвергнуть пристальному анализу, попытаться выявить все его плюсы и минусы, полагая, что в реальной истории развертывался грандиозный и непредсказуемый эксперимент. И тот факт, что к концу XX века он закончился крахом, тоже порождает сомнения по поводу того, имела или место в реальной истории коллективная идентичность в ее идеальной форме. Так что если мы и называем этот тип идентичности псевдоидентичностью, то это имеет под собой почву. В любом случае, кажется, что подлинная идентичность не должна возникать на основе исторического и психологического регресса.

§ 3. Регресс как признак переходной ситуации и как составная часть прогресса

Однако, может быть, истоком многих непредусмотренных и непредсказанных трансформаций, имевших место в XX веке, явилось то, что связано с распадом традиционных общественных структур и образованием массы, о чем мы имеем намерение говорить подробно. С этого момента, т. е. момента образования массы всякая коллективная идентичность возникает уже на принципиально иной психологической основе. Однако утверждать, что при большевистском режиме новая коллективная идентичность возникает в результате исторического регресса и образования на развалинах традиционных доиндустриальных обществ массы и, следовательно, признана за норму быть не может, мы вместе с тем в своих выводах не можем быть слишком категоричными. В данном случае следует, видимо, иметь в виду, прежде всего, беспрецедентность создавшейся в истории ситуации. Обратимся в связи с этим к X. Ортеге-и-Гассету, который одним из первых обратил внимание на исключительность эпохи, связанную с возникновением феномена массы. Уж, казалось бы, кто как не X. Ортега-и-Гассет омассовление представил как негативный исторический процесс. Между тем, в своих выводах философ весьма осторожен. Он вовсе не был склонен делать категорические выводы. Единственное, на чем он настаивал, так это на том, что с момента возникновения массы мир оказался в проблемной ситуации, и можно более или менее удачно лишь прогнозировать, что может произойти в дальнейшем.

Поэтому, констатируя в связи с процессами омассовления регресс в обществе, мы в то же время вовсе не исключаем того, что в переходной ситуации регресс может оказаться необходимым элементом в общих процессах трансформации общества и культуры, причем, элементом конструктивным и парадоксальным образом связанным с прогрессом. В качестве примера такой конструктивности регресса можно сослаться на художественный авангард начала XX века, демонстрирующий тяготение к архаическим формам, например, к геометрическому стилю, имевшему место на ранних этапах истории в разных регионах. Это, действительно, воспринималось регрессом. Но кто может утверждать, что авангард как самое яркое проявление искусства XX века – это регресс? Чуть выше мы будем говорить о регрессивной тенденции в связи с кинематографом.

То же самое можно утверждать и по отношению к регрессивным процессам, имевшим место в обществе и культуре. Видимо, чтобы сделать шаг в сторону создания новых структур, не важно, в каких сферах это происходит, необходимо отступить назад, реабилитировать прошлые ступени развития, чего модерн, кажется, не допускает. Но если не допускает модерн, то подразумевает романтизм, установки которого в культуре последующей эпохи просматриваются. Таким образом, на чем можно в связи с нашей темой настаивать, так это на том, что в XX веке человечество вступило в такую эпоху, которая связана с экспериментом, с вторжением в историю непредвиденного и непредсказуемого. При анализе возникновения идентичности нового типа это обстоятельство приходится учитывать.