«Кино» с самого начала и до самого конца
Шрифт:
Знаете, мне все равно. По большому счету, мне все равно, где играть – в квартире, в подпольном клубе или в зале на десять тысяч человек. У меня есть возможность играть – я играю. Нет такой возможности – я готов это делать бесплатно. Сейчас у меня есть возможность выступать – я ею пользуюсь, и то не всегда. В любом случае делаю то, что хочу. Разумеется, насколько позволяет ситуация в стране.
И вы совершенно не думаете о том, насколько искренни те, кто сейчас громко так заговорил о роке, как о больном ребенке, нуждающемся в ласке?
Нет, я вполне отдаю себе отчет в этой суете. И не доверяю ей.
А чему вы доверяете?
Не знаю… Есть люди, которым доверяю, и есть люди, которым я не доверяю. Есть люди, в чьей искренности сомневаться не приходится, и есть люди, которые мне кажутся нечестными. Допустим, тот, кто два-три года назад кричал, как это ужасно, как это все омерзительно, какое это подонство и пошлятина, сейчас кричит, какие они замечательные, наши рокеры, какие они молодцы и борцы за правое дело…
Вы себя ощущали когда-нибудь борцом за правое дело?
Скорее я просто занимался тем, что мне нравится, и к каким-то препятствиям, которые приходилось преодолевать, относился философски. Потому что точно знал, что ничем дурным я не занимаюсь. По большому счету, все эти конфликты с роком на меня не влияли. Они меня не заботят. Заботит отношение людей – в массе. И я бы не согласился поменяться местами с… кого бы лучше вспомнить? В общем, с любым представителем популярной эстрады.
То, что произошло у нас в стране с рок-музыкой, как вы думаете, это нормальный, тысячелетний конфликт поколений или нечто принципиально отличное?
Конечно, в этом есть доля проблемы «отцов и детей», потому что всегда получается так, что у власти стоят «отцы», то есть люди другого поколения, которым непонятно и неблизко то, что волнует, тревожит, будоражит «детей». И они считают это не недоступным для себя, а неестественным, быть может ненормальным. В отличие от «детей», которые считают это своей культурой и так далее. Такой конфликт существует всегда и везде. И даже на Западе всем группам, направлениям и течениям приходилось через это проходить. А потом все новое всегда натыкается на сопротивление старого. Но с нашим роком, конечно, сыграла свою роль и ситуация в стране, которую называют периодом застоя. Это слово, хоть его уже затаскали, по сути своей очень точное – застой. И оно говорит само за себя. Согласитесь, это очень странно, когда пишешь песни, в которых нет ничего крамольного, а воспринимаются они и как крамола, и как мерзость. При том что сам ты точно знаешь, что можешь собрать многотысячный зал – и люди придут, и будут слушать, и откликаться, и переживать вместе с тобой. Но ведь правда странно – всерьез предполагать, что в зал этот собираются тысячи подонков и мерзавцев? А если почитать некоторые газеты трехлетней давности, то так оно и складывалось в чьих-то недалеких умах и еще преподносилось как истина в последней инстанции. Странно, когда ты знаешь, что можешь работать, что ты живой, а тебя не замечают и делают вид, что тебя в природе нет. А ты на самом деле просто другой, не такой, как все привыкли, – не такой блестящий, переливающийся и радующий глаз. И за это тебя исключают из поля зрения. Вот это, я думаю, в другой стране было бы невозможно. Это, я думаю, характерно только для нас.
Держать и не пущать?
Да, именно. И просто – не замечать. На официальном уровне. В то самое время, когда массы, огромные массы, и видели, и знали, и любили. И ведь множество людей в результате от этого сильно пострадало. Мы ведь молодые, и мы еще как-то успели. А были и постарше, которые не успели – и сломались, и ушли, даже из жизни ушли. Тот же Высоцкий – яркий пример.
Но приходилось наблюдать яркие примеры и другого рода. Когда на ленинградском «Музыкальном ринге» рок-публика «рассчитывалась» с бардами. Честно говоря, не очень приятно было наблюдать, как молодые, полные апломба и неколебимой уверенности в истинности своего вкуса юноши оголтело набрасывались на постаревших, усталых людей, которые пронесли через жизнь свою искренность и свою вышедшую из моды романтику. Я ни в коем случае не хочу приравнивать, не хочу, чтобы прозвучало обидно, но вот я слушала ваши песни, которые мне очень понравились, – чувства те же. Те же чувства, которые переполняли этих несчастных бардов, которых ваши поклонники старались затоптать всеми силами. Музыка другая, ритм – другой, но слово, стих, выражающий чувство, – о том же. В чем тогда конфликт? Вы понимаете?
Думаю, что да. Их поэтический язык, язык символов, образов, которые составляют песню, сейчас звучит фальшиво. И то, что они продолжают это петь сегодня, не замечая фальши, рождает недоверие и неприятие. Я не понимаю, как сегодня можно слушать песни о том, что все замечательно, когда мы сидим в палатке, у костра, и до чего здорово, какая у нас здесь любовь, дружба и так далее. Мало кто этому поверит. И – не верят. И правильно делают. Возможно, когда-то это было актуально, и когда-то, быть может, действительно молодежь сидела у костров и пела. Но сейчас ведь они не верят во все это – в романтику стройотрядов и все ей сопутствующее. Не верят! Потому что все это – прошло.
А во что все же верят?
Понимаете, нас действительно обманули со всем этим.
И вы ощущаете, как вас обманули?
Конечно ощущаю.
А среди ваших знакомых есть люди того поколения – «от костра»?
Есть. Но они… Это как раз те люди, которые поняли, что уже – проехали… Ну, взять, например, Борю Гребенщикова, когда он поет один с гитарой, или, ну, не знаю… Клячкина… Это же разных интересов люди.
Я недавно услышал, как Гребенщиков поет… Вертинского. Замкнулся круг, да?
Вот Вертинскому мы верим. Как человеку, который душой чист. И в нем самом, в его стихах, песнях чувствуется искренняя вера, без оттенка «коммерческого» характера.
У вас не было мысли публиковать свои собственные стихи?
Нет, я считаю, что они должны звучать вместе с музыкой, вернее даже, с группой. Последний же год я не занимался музыкой вообще, а занимался съемками в кино.
Вы имеете в виду фильм Сергея Соловьева «Асса»?
И этот фильм, и документальные фильмы о роке. Сейчас буду сниматься на «Казахфильме» в картине с рабочим названием «Игла», главный герой – наркоман.
Вам интересно это?
Ну, как интересно? Конечно, попробовать себя в кино – интересно. Я думаю даже, что это необходимо. Потому что, если я хочу (а я хочу) выходить на профессиональный уровень, если я хочу (а я хочу) достичь равного диалога со зрителем, надо расширять поле своей деятельности. Я не сторонник тех, кто утверждает: люди нас не понимают. Значит, надо сделать что-то еще – чтобы поняли. Поэтому и стихи, и музыка, и живопись, и кино мне нужны для того, чтобы проще было находить с людьми общий язык. Я чувствую, что сейчас еще не всегда могу достичь понимания с кем-то, особенно с людьми более старшего поколения. Мне трудно в этой ситуации, потому что они по-другому мыслят. Естественно, люди и не могут думать одинаково, но понимать друг друга – должны. На то они и люди.
«Главное – оставаться самим собой…»
Бюллетень «Новый фильм»
(Алма-Ата)
9.05.1988 г.
Виктор, с чего началось ваше увлечение музыкой?
Конечно, с гитары. Я не избег общей участи мальчишек моего возраста, охваченных желанием овладеть столь престижным в те годы инструментом. Мне было четырнадцать лет, и занимался я тогда в художественном училище, но постепенно, как ни странно, бесперспективное занятие рок-музыкой взяло верх. Я бросил свои живописные начинания и стал писать песни. Мечтал собрать музыкантов и создать группу. В 1982 году руководитель «Аквариума» Борис Гребенщиков послушал мои песни, они ему понравились, и он помог записать первый магнитофонный альбом, который очень быстро из рук в руки разошелся по всей стране.