Киномания
Шрифт:
— Тогда почему тыего смотришь?
— Вероятно, это единственный доступный фильм Макса Касла. По крайней мере, это единственный фильм, который мне удалось достать.
Ах да, Касл. Этот вампирист. Тот самый, о котором у Мойше в тот вечер говорила французская парочка. С тех пор Клер два-три раза упоминала его. Я, помнится, слышал, как она интересовалась им по телефону у дистрибьюторов и в фильмотеках. Касл словно бы стал ее наваждением; видимо, ее уязвило собственное невежество.
— Качество неважное, — заметил я, хотя это и было очевидно.
— Остаточное. Лучшего не достать. «Пятый канал» собирался его показывать на самом-самом-самом последнем сеансе. Потом решили, что проектор не потянет. Они даже не требуют его возвратить. Это хорошо, потому что футов десять я уже сожгла. Может, докрутить до конца и не удастся.
Не удалось. Еще через пять минут пленка загорелась в самом разгаре великолепно-кровавой развязки — сцены вбивания кола, снятой необыкновенно живо: камера вращается вокруг обреченного главаря вампиров, все сужая и сужая круги, словно она и есть тот кол, который вонзится в его сердце. Эффект был какой-то головокружительно-тошнотворный. Я даже обрадовался, что изображение исчезло с экрана до того, как хлынула кровь. Клер, выругавшись, выключила проектор.
— Хуже всего, что все титры вырезаны. На телевидении это постоянно делают с такой вот дрянью. Остается больше времени для рекламы. Тут поразительная работа оператора, в последних, например, кадрах. Интересно, кто снимал, — Она понесла катушку на перемоточный столик. — Чтоб им пропасть — испортили вещь!
— Но ведь это же дрянь, разве нет?
— Что? Дрянь? И десяти минут не смотрел, а уже выводы делаешь.
— Ты же сама сказала.
— А ты соглашаешься со всем, что слышишь?
— Но разве фильмы о вампирах не дрянь?
— Помнится, Дрейер снял один очень неплохой.
Как же это я обмишулился! Клер ведь показывала «Вампира» {62} всего месяц назад.
— Ах да, пожалуй… я думал…
— Думай своей головой, Джонни.
— Вообще-то я люблю всякие там ужастики.
— А они почти все — дерьмо. Но вот этот… в нем есть очень любопытные кадры. Как в этой финальной сцене… Жаль, что я не смогла досмотреть до конца.
— Вбивание кола? Волосы дыбом.
— Ну вот, ты почувствовал. Но как все необычно. Видел, какой неожиданный поворот камеры… кажется, будто тени надвигаются и сейчас поглотят тебя. Ничего подобного раньше не видела. Не знаю… может, в нем что-то и есть.
— Диалоги какие-то мертвые.
— Ужасные. Но ты бы не обратил на это внимания, если бы видел кадры в спальне чуть раньше. Соблазнение по-вампирски. Очень живо. Я была готова поклясться, что там снят настоящий половой акт. Что-то есть в этом странное. Я хотела посмотреть еще раз, но не нашла. В любом случае непонятно, как им удалось протащить это через цензуру в те времена. Снято где-то в тридцать седьмом — тридцать восьмом. В главной роли Ольга Телл. Могла стать Гретой Гарбо {63} своего времени. Не знала, что она снималась во всякой дряни.
— Дай посмотреть эти постельные сцены, — сказал я. — В чисто познавательных целях.
— Не повезло тебе, любовничек. У меня эта часть сгорела, — Клер посмотрела на пленку и покачала головой. Это уже в проектор не поставишь. Даже и перематывать не буду, — Она сунула пленку в коробку и отряхнула над ней ладони. — У нас есть кое-что получше.
Клер принялась заправлять в проектор новую ленту, а я спросил:
— Если это такое дерьмо, то почему французы сходят по нему с ума?
— Французы! — Клер рассмеялась, — Ты говоришь о двух моих заезжих друзьях и, может, о двух-трех их приятелях с Левого берега? Вероятно, круг почитателей Касла ограничивается ими. Во Франции, конечно, это уже будет «течением».
— Ну а почему тогда они говорили, что это важно?
— Защитная реакция. Так уж лягушатники относятся к американскому кино. Они не могут просто смотреть и получать удовольствие, потому что, будь это смешно, здорово или умно — все равно сделано жадными до денег, тупыми обывателями. Если уж имэто нравится, значит, оно непременно «важно». Вот и придумывают многословные теории.
Мне хотелось узнать кое-что еще, но Клер уже проявляла нетерпение. Она подготовила «Двадцатый век» {64} для установки в проектор и сказала, что пора перейти к «настоящему кино». И мы перешли. Но у меня сложилось твердое убеждение, что она торопит нас вперед, к другим вещам, изо всех сил стараясь выкинуть из головы «Пир неумерших». Интересно почему, спрашивал я себя. А как быть с ее странной неопределенностью относительно Касла? «Может, в нем что-то и есть…» Слово «может» было отнюдь не из ее словаря. Обычно она выносила фанатичные и безапелляционные суждения, всегда доверяя первому впечатлению.
И еще одно, что нельзя было просто так сбросить со счетов. Мы сидели и вовсю смеялись над коротким, круто замешанным фарсом Говарда Хоукса, но я ни на минуту не забывал, с какой неохотой Клер оторвала взгляд от кадров о кровожадном вампире, как она отмахнулась от меня, чтобы снова во все глаза впериться в экран. Что такого недоступного моему взгляду увидела она в этом до ужаса заезженном образце творчества Касла?
День или два спустя, думая о том, удастся ли посмотреть утраченные куски, я спросил у Клер, куда она поставила коробки с «Пиром неумерших». Она смерила меня неодобрительным взглядом.
— Я же тебе сказала — это дрянь. Я от него избавилась.
— Ты его выкинула? — Я знал, что она такого не делает. Как-то раз Клер сказала, что ни один фильм, пусть даже плохой и в жутком состоянии, выкидывать нельзя. По ее убеждению, пленки были редким и хрупким культурным документом, их следовало хранить вплоть до последнего полуистлевшего кадра. Я начал было спрашивать: — А там не осталось частей, которые можно… — Но она оборвала меня.
— Забудь об этом. Эту муру я у себя держать не буду.