Кинжал всевластия
Шрифт:
– Как это – черный? – опешила Ленская.
– Ну, одет так… в черное, как артист Тихонов.
Майор Ленская не стала сердиться и призывать свидетельницу поднапрячься и вспомнить все. Она мигом кое-что просчитала в голове и задала вопрос по существу:
– Как Штирлиц, что ли?
– Ну да! – обрадовалась старуха. – Пальто такое длинное, черное… а внутри френч…
Общими усилиями удалось выяснить, что убийца был одет на манер немцев из фильма, только без погон и фуражки. На ногах сапоги, в руках пистолет.
«Из этих, – подумала Ленская неприязненно, – из фашиствующих
– Знаете – кто такой? Бывал он у Сапогова раньше?
– Нет! – дала старуха категорический ответ.
– А чего ж вы, бабушка, его в квартиру-то запустили? – не сдержалась Ленская. – Ведь сколько говорено – не открывайте дверь незнакомым людям! И уж тем более не пускайте их в квартиру, когда хозяина дома нету! Не убил бы – так обокрал бы уж непременно!
– Да что у Степана красть? – Старуха обидчиво поджала губы. – И ты меня не срами – мол, бабка старая, из ума выжила! Я ведь знала, что этот черный – Степану знакомец, оттого и пустила.
– Сами же говорили, что раньше его у Сапогова не видели! – рассердилась Ленская.
– У него – не видела, а вместе со Степкой – видела! – Старуха тоже смотрела сердито и раздраженно из-под лохматых, как у скотч-терьера, бровей. – Видела их со Степаном, да с Мишкой Шмелевым в скверике пару раз. Говорили они вроде мирно, вот я и подумала – пускай подождет, чем на ветру-то маяться. А красть у Степана нечего, это вы и сами небось заметили…
– Мишка Шмелев – кто такой? – вскинулась Ленская. – Товарищ его, вместе они копать ходили?
– Ну, вроде бы так получается… – протянула старуха.
– Адрес его знаете? – торопила Ленская. – Говорите скорее, свидетельница, а то время дорого…
– Адрес-то я скажу, – невозмутимо ответила старуха, – да только Мишку вы там не найдете. Пропал Мишка, с того самого вечера, как Степана убили, так и пропал.
Теперь уже майору Ленской показалось, что старухины глаза блеснули некоторым злорадством.
– Нынешним утром встретила я Райку, жену Мишкину, в магазине, – начала старуха нарочно медленно, как видно, она здорово обиделась на Ленскую за выволочку насчет впущенного в квартиру убийцы. – Как увидела она меня – так сразу орать – тетя Аня, это не Мишка Степана убил! Быть того не может! Ясное дело, говорю, не может, потому как убийцу того я хорошо разглядела. Она тогда – в слезы, ах, наверное, тот злодей тоже Мишку убил! Нет его дома, почитай, третьи сутки! И давай причитать! Я тогда домой поскорее пошла, не люблю Райку эту, пустая она девка и заполошная… И дура… Вот мамаша ее – та твердая баба, железобетонная, у нее не забалуешь!
Майор Александра Павловна Ленская была женщиной болезненной. Вот бывают такие люди – все у них болит. Причем болезни какие-то несерьезные. То бок колет, то в левой пятке стреляет, то колено дергает, то поясницу ломит. Потрут они больное место, мазью помажут, теплым завяжут – и плетутся на работу. Потому что больничного при такой ерунде никто им не даст. Да и самим, с одной стороны, совестно к врачу по пустякам обращаться, а с другой, если все время на больничном сидеть, то когда же работать…
У майора Ленской, кроме всего прочего, была еще аллергия на все на свете, предрасположенность к простудным заболеваниям, пониженный гемоглобин и разные мелочи – то крапивница от клубники и подсолнечного масла, то кожное высыпание от собачьей шерсти, то ячмень на глазу, то типун на языке.
При всем этом болезни терзали майора Ленскую только в неслужебное время. То есть в служебное время она про них просто-напросто забывала. И превращалась из унылой, бледной, сутулой, вечно чихающей тетки в самую настоящую акулу сыска, грозу преступников.
Ленская обладала фотографической памятью на лица, помнила всех когда-то попавшихся на ее пути нарушителей закона по именам и едва ли не по адресам и паспортным данным. Мало того, точно так же она держала в памяти всех свидетелей, проходивших по ее делам, и просто случайных людей.
На допросах она раскалывала любого самого крепкого преступника легко, как раскалывают спелый грецкий орех железными щипцами. В оперативной работе она была неутомима. Что касается мозгов, то майор Ленская анализировала любое дело быстрее самого современного компьютера.
Но что более всего отличало Ленскую от других, чем восхищались коллеги, за что Ленскую боготворили подчиненные, за что любило начальство, хоть и поругивало иногда, так это было ее фантастическое, непробиваемое упорство. В милицейских кругах Ленской дали даже прозвище Чума. Дескать, наедет так же неотвратимо, и никакого спасения от нее нету.
Отпустив свидетельницу Лебедкину, Чума Ленская недолго сидела в своем кабинете. Она тут же вызвала одного из своих подчиненных – крепкого молодого человека с рысьими глазами и такими быстрыми движениями, что иногда хотелось зажмуриться и потрясти головой, чтобы не мелькало.
– Едем сейчас по этому адресу. Меня подбросишь, а сам, если надо, за ордером на обыск смотаешься.
– Слушаюсь, Александра Павловна! – кивнул тот, давно уже привыкший не задавать лишних вопросов.
Пропавший Михаил Шмелев жил вроде бы и в городе, но в старом деревянном доме. Несколько таких живучих домиков прилепилось на окраине большого парка. По другую сторону граничившего с парком переулка был самый настоящий город – новые дома, поликлиника, круглосуточный магазин и детская площадка. В свое время хотели и эту сторону переулка застроить, но воспротивилось управление садово-паркового хозяйства, которое в те давние годы еще имело в городе какой-то вес.
Большая стройка неминуемо задела бы основательный кусок парка, пришлось бы вырубать целую аллею огромных вековых лиственниц, не говоря уж об обычных кустах и клумбах. Тогда город наложил на стройку запрет, и деревянные домики остались на месте. Жильцы их, однако, не теряли надежды в самом скором времени переехать в нормальные квартиры с горячей водой и центральным отоплением, поэтому запаслись терпением.
Но годы шли, и оказалось, что про кучку неказистых домиков на окраине парка все благополучно позабыли. Только так можно объяснить тот факт, что они по-прежнему жались друг к другу и имели вполне уютный и обжитой вид.