Кио ку мицу !
Шрифт:
Советник Великого повелителя Таракасуки предусмотрел все, вплоть до издания стихов и мемориальной книги.
Путешествие прошло успешно. На токийском вокзале - неслыханная честь!
– маньчжурскую делегацию встречал благословенный Тенно - сын неба - император Японии. Оркестр исполнил национальные гимны двух стран - гимн Маньчжоу-го, возникший совсем недавно, и гимн народа Ямато, существовавший, если применить европейское летосчисление, со времен расцвета Римской империи.
Хирохито сказал Пу-и, когда они выходили на привокзальную площадь:
– Из глубины веков
Щеки маньчжурского императора розовели от удовольствия, когда он в форме командующего маньчжурскими войсками проходил вдоль почетного караула, рядом с императором великой Японии. Но он совсем упустил из вида, что маньчжурских-то войск не было - только Квантунская армия...
Миновав старые крепостные валы, рвы, залитые водой и поросшие распустившимися цветами лотоса, коляска, в которой восседали два императора, въехала во дворец.
Из трех сокровищ Хирохито передал Пу-и только два, конечно в копии: священный меч - знак решимости верховной власти - и священное зеркало - эмблему богини солнца. Нефритовое ожерелье - символ благожелания - оставили в Токио, - должна же существовать дистанция между старшим и младшим духовными братьями!..
Статую богини Аматэрасу и два сокровища привезли в Синьцзин и начали строить храм Основания нации - главный храм синтоистов в Маньчжурии, верховным служителем которого сделался Пу-и. Отныне синтоизм стал государственной религией Маньчжоу-го и весь народ обязан был поклоняться японскому императору. В казармах и школах строили алтари.
Таракасуки пришел во дворец, раскрыл сафьяновую папку и положил перед Великим повелителем закон, касающийся религии синто.
– Это надо подписать, - сказал он.
Закон объявлял синто государственной религией в Маньчжоу-го и предостерегал подданных, что каждый, кто проявит непочтительность к ее обрядам и существу веры, будет караться годом тюремного заключения.
Император подписал указ. Он подписывал все, что приносил Таракасуки. Премьер-министр скрепил закон личной печатью Пу-и.
Солдат чжансюэляновской армии Чан Фэн-лин - песчинка среди тридцатимиллионного народа, живущего под началом Великого повелителя, - тоже стал подданным маньчжурского императора. После той страшной сентябрьской ночи, когда солдаты бежали в панике из Северных казарм под Мукденом, Чан долго скитался по дорогам, отходил на север и наконец, отстав от группы солдат, решил окончательно покинуть армию. Он знал, что теперь-то никто не накажет его за дезертирство - просто некому. Зиму он прожил у японского колониста, рубил лес, возил тяжелые бревна к железной дороге, а весной приехал в Ляодун, известный деревообделочными мастерскими, где делали гробы и мебель, но больше гробы, славившиеся по всему Северному Китаю. Жилось, конечно, трудно, куда хуже, чем в армии, однако на миску риса он мог заработать. Правда, рис был не тот, что раньше, - лучшие его сорта подданным Маньчжоу-го есть запрещалось. Для коренного населения отпускали что похуже, но и это можно бы пережить - рис есть рис, любой его сорт утолит голод. Хуже стало, когда в городке объявили о мобилизации всех мужчин от восемнадцати до сорока пяти лет на какие-то
Сначала строили автомобильную дорогу на север, работали под горячим солнцем, в жару, а кормили одной чумизой, и каждую партию охраняли, как арестованных, японские солдаты.
Строительством дороги руководил военный инженер - маленький, шустрый, постоянно озабоченный капитан японской армии в мешковатой форме желто-зеленого цвета, Он не расставался с непомерно большим для его роста планшетом. В планшете лежала крупномасштабная карта, а по ней жирной чертой легла линия будущего шоссе. В верхнем углу дорожной карты, рядом с условными обозначениями, стояли иероглифы "Кондо" императорский путь.
Впереди партии шли саперы с теодолитами и, определяя направление дороги, ставили высокие бамбуковые шесты с белыми флажками и красными выцветшими кругами посередине - национальный символ страны Ямато.
Дорогу вели напрямик, сообразуясь только с картой, не обращая внимания на крестьянские поля, поросшие гаоляном, бахчи и огороды, где уже созревал урожай. Саперы молчаливо ломали одинокие фанзы, оказавшиеся на пути строителей дороги. Крестьяне безропотно и торопливо уносили свой скарб подальше от императорского пути...
Гаолян уже выбросил шелковистые рыжие метелки, он поднимался стеной вдоль новой дороги и напоминал Чану густые бамбуковые заросли в Шаньси рядом с его деревней... И еще вдоль дороги стояли янгуйдзы заморские дьяволы - солдаты с короткими винтовками. Их фигуры сливались с цветом зреющего гаоляна. Рабочих охраняли строго, зорко, но Чан все же подумывал - а что, если сбежать из этого проклятого пекла?.. В зарослях гаоляна нетрудно скрыться. Но Чана опередили несколько мобилизованных попытались так поступить. Солдаты охраны их заметили, начали погоню, открыли стрельбу. Всем рабочим приказали лечь ничком на дорогу.
Четверых беглецов принесли застреленными и бросили на землю. Они лежали здесь до вечера, и по их лицам ползали мухи. Говорили, что двоим все же удалось бежать, но, может быть, их тоже убили и не нашли в зарослях гаоляна.
После этого случая Чан уже не захотел бежать...
Ближе к осени поля обнажились, крестьяне свезли урожай, все кругом стало непривычно голым, на месте гаоляновых зарослей торчала лишь колючая щетина жнива. Вместе с убранным гаоляном исчезла и надежда бежать на волю. А вскоре в партии подневольных строителей отобрали наиболее сильных и куда-то увезли ночью в грузовых машинах, плотно затянутых брезентом. Чан был среди них.
Под утро колонна военных машин остановилась среди поля. Всех загнали на площадку, обнесенную несколькими рядами проволочных заграждений.
Сначала строили фанзы - длинные бараки с нарами вдоль стен, вкапывали столбы и натягивали колючую проволоку. Ряды столбов уходили далеко к горизонту, исчезали в низине, за которой суетились другие рабочие. Все это пространство, огороженное столбами и проволокой, японцы называли запретной зоной, и выходить за ее пределы запрещалось под страхом смерти.