Кипарисы в сезон листопада
Шрифт:
Из приходивших к моему папе, раввину, судиться, беднее всех казались мне женщины, ожидавшие развода с мужем — изгнанные из мужнего дома. Были, конечно, и другие бедняги: работники, которых притесняли хозяева, обманутые и разоренные купцы, но такое было еще исправимо. Истцы излагали обиды, свидетели давали показания, и кого признавали виновным, тот платил. Суд был на стороне потерпевшего.
Но эти женщины, отвергнутые сердцем, как про них говорили, — приговор им был горек и беспощаден. Ибо сказано: «И если возьмет мужчина женщину, и не найдет она милости в очах его, пусть напишет ей разводное письмо». [3]
3
См.
В самом деле, разве можно исправить нелюбовь? Это такая страшная болезнь, что едва заденет кого, уж нет ему спасенья.
Пять или десять лет провела женщина в своем доме, возле очага, охраняя благополучие его. Мыла, и вязала, и латала, отводила преданными руками все беды и сглаживала все шероховатости. Бродила возле строек и подбирала щепки, чтобы растопить ими печь, по обочинам дорог сметала ошметки навоза, чтобы удобрить землю на двух грядках у себя во дворе, выращивала горох, морковь и свеклу и умудрялась после сготовить из этого и суп, и подливу: творила сущее из ничего.
Муж приходил и усаживался за накрытый стол, резал хлеб сильными своими руками, хлебал суп, что она ему подала, сквозь горячий пар, подымавшийся от еды, устремлял на нее повеселевший взгляд, в котором читалось благодушие, а то и благодарность, — и это была ее награда.
И вдруг в один день все рушилось. То ли его семья, ненавидя жену, успевала прожужжать ему все уши, то ли он находил другую, более пригожую, но отвращалось от нее его сердце. А без этой колдовской приправы, что делает горькое сладким, все становилось вдруг пресным и безвкусным.
Хлеб оказывался подгоревшим или вовсе непропекшимся, всякое варево испорченным и дух от него скверным, и начинались пререкания и склоки. Поначалу, пока совестно было перед людьми, еще стыдливые и приглушенные, но чем больше копилось в сердцах горечи, тем они делались грознее и чернее, как тучи, раздираемые молниями, — и вот уж забушевало, помутилось все вокруг.
Если были там дети, то сидели теперь, сжавшись и нахохлившись, точно птенчики в грозный час, когда гнездо их вот-вот разрушится и развеется по ветру. Матери их все жальче, а отец все больше раздражался. В гневе и безумии своем, думая сделать ей больней, он набрасывался порой и на них и бил, не щадя.
Кто-нибудь из соседей вмешивался и забирал их к себе домой, и там оставались они, как беспризорники, как ничейные пожитки, пока не прокрадывались домой к ночи, не нащупывали в потемках свое место и не съеживались под одеялом в безумном страхе. Тогда подымалась женщина, решая, что это не может так продолжаться, и пора положить этому предел. И наступал день, когда она отправлялась в общинный суд.
Откуда брались у нее силы одолеть этот горестный путь, в конце которого предстояло ей быть исторгнутой из всего, что было смыслом ее существования?
В переулке неподалеку от дома судьи выходил на порог лавки лавочник на нее поглядеть, из-за забора пекарни высовывалась хозяйка и не упускала случая с ней поздороваться. Особой приязни между ними не было, но теперь та спешила выглянуть и бросить на нее взгляд, что для обездоленного —
Служка во дворе суда был знаком ей, но сделал вид, что не узнает: он был «при исполнении обязанностей». И сам дом, в который она вступала, казался ей узким мостом без перил, за которые можно было бы ухватиться. Все плыло у нее перед глазами, а в сердце вселялся безумный страх.
Принадлежности писца на столе, и среди них поблескивает перочинный ножик, раскрытый и отточенный. Судейская скамья для нее — чуть ли не небесный суд, перед которым ей придется в свое время предстать; и леденящим душу сквозняком тянет из угла, где сидит он между родичами, сомкнувшимися вокруг него, точно крепостная стена.
Если между ними и женой была вражда, они могут теперь вздохнуть с облегчением. Был муж как звено, вынутое из цепи — и вот он вновь занял свое место среди них.
Спозаранку припасли ему в кармане бутылку с водой, чтоб он тотчас после выдачи разводного письма ополоснул руки и «первым ухватил счастье». Вот исчезает один из них, чтобы притащить водки и пирогов, а другой из-за дощатой перегородки просит стаканы и поднос.
Моя мама, женщина вообще-то щедрая и приветливая, не дает.
— Трудно добраться до посудного шкафа, — объясняет она.
Вместо этого, пока пишется разводное свидетельство, она выходит и забирает женщину на свою половину.
Из окна открывались там пышные луга, и со скамьи, на которую ее усаживали, она могла краешком глаза видеть зеленый простор, широкую даль, безмерный покой, что так не похож на метания человеческой души и ее муки.
Озерца в пойме, отсюда такие неподвижные, полоски огородов, над ними шелк небес и в стороне одинокая липа, один вид которой утешает сердце — надо думать, не раз налетали на нее, одинокую, свирепые бури, и ничего, устояла и разрослась величаво.
Мама, видя задумчивость, находящую на лицо женщины, исчезает. Где человек отдается сердечным чувствам, то место свято, — думает она, — нельзя подле него оставаться.
Но вот там, за перегородкой, тишину нарушает шум, настал роковой час тяжкой ответственности, непоправимого приговора. Зачитан по слогам текст, написанный печатными буквами, свидетели удостоверяют свои подписи, муж, в присутствии миньяна, десяти взрослых мужчин, вручает жене разводное свидетельство, да еще и объясняет все тонкости — что отныне отлучена она от него, разомкнулось связывающее их кольцо, разбиты супружеские узы, исторгнута она и отделена. Еще какое-то время она стоит, качаясь, не в силах сдвинуться с места, но наконец выходит.
Мама, если час был поздний, ставила керосиносую лампу на подоконник, но полоса света за окном оставалась пуста. Женщина погружалась во тьму, и тьма ее глотала.
А потом следовало и продолжение.
Соседки — из милосердия или оттого, что неспокойно было сердце за собственный дом, решали хоть чем-то помочь разводке: покупали ей какую-то галантерею или снедь, чтобы перепродавала на рынке, но той уже было не воскреснуть.
Опускались у нее руки, и не могла она более поддерживать дом, лишенный главной опоры. Во всем устанавливалась заброшенность и запустение: у обеденного стола по субботам и праздникам, у постели больного ребенка, даже на завалинке, где бывало коротали прохладные летние вечера.