Кирклендские услады
Шрифт:
– То ты будешь скучать по мне, но совсем не так, как я по тебе. Я хочу увезти тебя с собой.
– Почему?
– Ты прекрасно знаешь почему: я тебя люблю, и мне нестерпима мысль о расставании.
– Да, но... ведь есть и другая причина?
– Какая еще другая причина? – сказал он, не глядя на меня, и я поняла, что мне предстоит еще многое узнать о нем самом и его семье.
– Ты должен рассказать мне все, Габриель, – решительно заявила я.
Он придвинулся ближе и обнял меня.
– Ты права, Кэтрин. Существуют вещи, о которых ты должна
Я отпрянула от него.
– Что ты хочешь сказать?
Он сел и, глядя прямо перед собой, проговорил:
– Едва ли я проживу дольше, чем еще несколько лет. Мой смертный приговор уже подписан.
Я разозлилась, услышав, что он снова заговорил о смерти. – Пожалуйста, оставь этот драматический тон и объясни толком, в чем дело, – потребовала я.
– Все очень просто. У меня слабое сердце – это наша семейная болезнь. Мой старший брат умер совсем молодым, моя мать умерла при родах, и причиной тому послужило ее больное сердце – оно не выдержало напряжения. Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше.
Сердце мое дрогнуло от жалости, и Габриель, очевидно, это понял, потому что печально сказал:
– Это случится уже совсем скоро, Кэтрин.
– Не говори так, – резко оборвала его я и поднялась. Меня душило волнение. Я молча зашагала по пустоши, Габриель так же молча шел рядом. Пятница бежал впереди, время от времени с тревогой оборачиваясь и взглядом умоляя нас развеселиться.
В ту ночь я почти не спала. Меня мучили мысли о Габриеле. Теперь я поняла, отчего он казался мне таким странным, – ведь я никогда раньше не встречала человека, над которым нависла угроза близкой смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше». Передо мной стояли его печальные глаза, в которых мне иногда удавалось зажечь радость. А ведь я могу сделать его счастливым, скрасить оставшиеся ему годы, – только я. Разве можно отвернуться от человека, который так нуждается в тебе?
Тогда я была еще слишком неопытна, чтобы разобраться в своих чувствах, но твердо знала: если Габриель уедет, я буду тосковать по нему. Он сделал мою жизнь осмысленной, заставил меня забыть скуку и мрак нашего дома; уставшая от вечного равнодушия отца и ворчания Фанни, я всем сердцем устремилась к тому, кто отнесся ко мне с любовью и восхищением.
Вероятно, я не была влюблена в него; вероятно, в основе моего чувства лежала жалость, но, так или иначе, к утру я решилась.
Оглашение состоялось в нашей деревенской церкви, после чего Габриель отправился домой сообщить новость родным, а я занялась приготовлениями к свадьбе.
Перед отъездом Габриель явился к нам официально просить моей руки, чем привел отца в крайнее замешательство. Он неуверенно напомнил Габриелю о моем юном возрасте и о кратковременности нашего знакомства, однако я предвидела подобный оборот событий и тут же решительно вмешалась, заявив, что твердо намерена выйти замуж.
Отец был обеспокоен и явно жалел, что не может посоветоваться с дядей Диком; но, как я и ожидала, в конце концов он все же согласился, заметив, что, раз уж мое желание так велико, он не станет мне препятствовать. Затем он задал обычные вопросы о состоянии Габриеля и его положении в обществе; ответы его вполне удовлетворили. Мне же впервые довелось услышать, что мой жених весьма богат.
Я тоже сожалела об отсутствии дяди Дика. Неужели его не будет на моей свадьбе? Только ему я могла бы рассказать о своих чувствах, и он помог бы мне в них лучше разобраться.
Я заикнулась было о своем желании повременить со свадьбой до возвращения дяди, однако мысль об отсрочке повергла Габриеля в такое отчаяние, что я не стала настаивать. Стремление Габриеля не упустить ни единой из оставшихся ему минут жизни глубоко меня трогало, и я не хотела ему противоречить. К тому же, отправив письмо дяде Дику, я могла только гадать, когда он его получит и получит ли вообще.
Однако я не отказала себе в удовольствии написать Дилис.
«Ты ни за что не угадаешь, что случилось. Я выхожу замуж! Раньше тебя – удивительно. Помнишь, я писала тебе о человеке, который помог мне купить у цыганки собаку? Он живет в Йоркшире, в чудном старом доме возле аббатства, и все произошло так быстро, что я даже опомниться не успела. Не уверена, люблю ли я его, но точно знаю, что была бы безутешна, если бы он уехал и мы никогда больше не увиделись. О, Дилис, я так счастлива, ведь до этого я просто умирала от скуки. Ты не представляешь, до чего уныл мой дом, да я и сама почти забыла об этом, пока жила во Франции. Он такой темный и мрачный... И дело даже не в отсутствии солнечного света, просто люди здесь ведут такую мрачную жизнь...»
Это письмо я порвала. Ну не безумие ли пытаться растолковать Дилис то, чего я сама хорошенько не понимаю? Разве можно написать ей: я выхожу за Габриеля только потому, что питаю к нему жалость и сострадание; потому, что испытываю потребность любить кого-то, кто будет принадлежать только мне; потому, что отец оттолкнул меня, не желая принять мою заботу и дать мне взамен хоть каплю нежности; потому, что я стремлюсь прочь из родного дома.
Вместо этого я отправила Дилис короткое вежливое приглашение на свадьбу.
Фанни, как обычно, излучала скептицизм. По ее мнению, нормальные люди второпях не женятся. «Поспешишь – людей насмешишь», – уверяла она и предрекала, что я «хлебну горя полной ложкой». Однако мысль о грядущих несчастьях привела ее в хорошее расположение духа, и она решила «в лепешку расшибиться», но «утереть нос» моим будущим родственникам, если они явятся на свадьбу, и с этой целью, засучив рукава, взялась за работу.
Габриель писал мне регулярно, и письма его дышали страстью, однако в них сообщалось лишь о его любви ко мне и ни слова – о реакции его семьи на нашу помолвку.