Шрифт:
1
Я встретила Габриеля и Пятницу в один и тот же день и, по странному совпадению, потеряла их тоже одновременно; может быть, поэтому в моей памяти они нераздельны. Они вошли в мою жизнь, требуя внимания и опеки, и неудивительно, что я к ним привязалась. До того момента я заботилась только о себе, и мне было приятно сознавать, что кто-то другой нуждается в моей заботе. Никогда раньше у меня не было ни возлюбленного, ни собаки, и я всем сердцем приветствовала их появление.
Тот день я помню во всех подробностях. Стояла весна, свежий ветерок гулял по равнине. После завтрака я отправилась кататься верхом и, как всегда, отъехав от Глен-Хауса,
Мой дом был мрачен и уныл, да и могло ли быть иначе, если в нем царили воспоминания о давно умершем человеке? В первые же дни после приезда я твердо решила, что никогда не буду жить прошлым. Что бы со мной ни случилось, – я не стану оглядываться. Так, еще совсем юной – мне в ту пору исполнилось девятнадцать лет – я усвоила очень важное правило: надо жить настоящим, не озираясь назад и не забегая вперед.
Только теперь я понимаю, что была легкой добычей для поджидавшей меня судьбы.
За полтора месяца до того дня, с которого начинается мое повествование, я возвратилась под отчий кров из пансиона, где провела четыре года. За все эти годы я ни разу не побывала дома: путешествие из Дижона в Йоркшир было долгим и накладным, ведь мне пришлось бы пересечь пол-Франции и пол-Англии, а мое образование и без того обходилось недешево. В разлуке родной дом рисовался мне в несколько идеализированном виде, и расцвеченный воображением образ настолько отличался от реальности, что по возвращении я испытала настоящее потрясение.
Путь из Дижона до Лондона я проделала в обществе своей подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери, ибо молодой леди не пристало пускаться в столь длительное путешествие в одиночку. Миссис Хестон-Браун отвезла меня на вокзал Сент-Пэнкрас, усадила в вагон первого класса и убедилась, что я благополучно доеду до Хэрроугейта, где меня встретят.
Я ожидала увидеть на станции в Хэрроугейте отца или дядю – впрочем, если бы дядя Дик не был в плавании, он бы не поленился приехать за мной в Дижон. Но у двуколки меня ждал Джемми Белл, отцовский конюх. За прошедшие годы Джемми изменился: высох, сморщился и одновременно помолодел. Это было мое первое маленькое потрясение, первое столкновение воспоминаний и действительности.
При виде моего чемодана Джемми присвистнул и улыбнулся.
– Вот это да, мисс Кэти, – сказал он. – Похоже, вы стали настоящей молодой леди.
От его слов на меня снова повеяло прошлым. В Дижоне меня называли «Катрин» или «мадемуазель Кордер», и обращение «мисс Кэти» звучало непривычно.
Джемми ошеломленно разглядывал мое дорожное платье из бутылочно-зеленого бархата с модными рукавами, широкими сверху и узкими в запястьях, соломенную шляпку, украшенную веночком из маргариток и слегка надвинутую на лоб. Мой облик явно произвел на него большое впечатление – в нашей деревне нечасто увидишь даму, одетую по последней моде.
– Как отец? – спросила я. – Я думала, он приедет меня встретить.
Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.
– Хозяин мается подагрой, – объяснил он, – ему такой тряски не вынести. Да и потом...
– Что? – резко осведомилась я.
– Видите ли... – Джемми явно колебался. – Он еще не совсем оправился после приступа...
От памятных с детства слов у меня внутри все сжалось. «Не шумите, мисс Кэти, у вашего батюшки приступ...» Эти приступы захлестывали наш дом со зловещей регулярностью, вынуждая всех ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Отец надолго исчезал,
– А дядя не вернулся? – торопливо спросила я. Джемми отрицательно помотал головой.
– Уж полгода, как мы его не видали. И еще полтора не увидим.
Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, в своем последнем письме он сообщил мне, что надолго отправляется в плавание. Меня охватила тоска. Без дяди Дика мое возвращение было совсем невеселым.
Двуколка неторопливо катила по знакомой дороге, а я размышляла о доме, в котором жила, пока дядя Дик не решил, что пора отправить меня в пансион. Рассказывая школьным подругам об отце, я наделяла его чертами дяди Дика, описывая свой дом, я выметала из него старую паутину и впускала в комнаты солнечный свет, – это был не дом моего детства, а дом моей мечты.
Но время мечтаний кончилось, пришло время взглянуть в глаза реальности.
– Что-то вы все молчите, мисс Кэти, – заметил Джемми. Он был прав – я не испытывала желания разговаривать.
Множество вопросов готово было сорваться с моего языка, однако я сдерживалась, ибо понимала, что ответы Джемми едва ли удовлетворят мое любопытство. Я должна была увидеть все собственными глазами.
Мы ехали по аллеям, иногда столь узким, что ветви деревьев грозили сбить шляпку с моей головы. Но я помнила, что скоро окружающий пейзаж изменится: аккуратные поля и тесные аллеи уступят место просторным пустошам; лошадка побежит в гору, и я вдохну запах вереска и болот.
При этой мысли я испытала острую радость и поняла, что соскучилась по родным местам.
Заметив мой повеселевший вид, Джемми сказал:
– Уже недалеко, мисс Кэти.
А вот и наша деревня, Гленгрин. До названия городка она не дотягивает – домишки, сгрудившиеся вокруг церкви, гостиница, общинный выпас, несколько коттеджей. Миновав церковь, мы въехали в беленые ворота, и вскоре в конце аллеи возник Глен-Хаус – неожиданно маленький, с опущенными жалюзи, сквозь которые виднелись кружевные занавески. А за занавесками наверняка висели еще и толстые бархатные шторы, не пропускавшие свет.
Будь дома дядя Дик, он бы раздвинул шторы, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выцветет от солнца, а отец, он не замечал бы ее жалоб.
Не успела я выбраться из экипажа, как на крыльце появилась Фанни. Кругленькая, крепко сбитая йоркширка, она явно родилась хохотушкой, но, по-видимому, долгие годы службы в нашем доме отучили ее веселиться.
Окинув меня критическим взглядом, она заявила:
– Вы там совсем отощали, в этом пансионе.
Я улыбнулась. Славное приветствие из уст женщины, с которой я не виделась четыре года и которая с детства заменяла мне мать. Однако ничего другого я и не ожидала: Фанни никогда не сюсюкала и любые проявления нежности называла «дуростью» Она давала волю своим чувствам, только когда могла выразить неодобрение. Но это не мешало ей окружать меня заботой, следить, чтобы я была вовремя накормлена и тепло одета. Кружев, оборочек и прочих «финтифлюшек», по выражению Фанни, мне носить не позволялось. Фанни гордилась своей откровенностью и прямотой, зачастую граничащей с грубостью. Ценя безусловные достоинства Фанни, я тосковала по нежности, пусть даже не вполне искренней. Сейчас все эти воспоминания разом нахлынули на меня. Фанни тем временем разглядывала мое платье, и рот ее скептически кривился. Редко улыбавшаяся от удовольствия, она всегда была готова на презрительную насмешку.