Кировская весна 1936-1937
Шрифт:
Пилар было очень не по себе, когда ее Пабло расстреливал гражданских гвардейцев. Это было скверное дело, но она подумала тогда: если так должно быть, значит, так должно быть, и, по крайней мере, там обошлось без жестокости – просто людей лишили жизни, и хоть это и скверно, но за последние годы все поняли, что иначе нельзя, если хочешь выиграть войну и спасти Республику.
Когда Пабло загородил площадь со всех сторон и выстроил людей двумя шеренгами, ей это хоть и показалось чудно, а все-таки понравилось, и она решила: раз Пабло что-то задумал, значит, так и нужно. Если уж народ должен покончить с фашистами, то пусть весь народ участвует в этом, и она тоже хотела принять на себя часть вины, раз собиралась получить и часть тех благ, которые ждали их тогда, когда город станет республиканским. Но после дона Гильермо ей сделалось стыдно и гадко, и когда пьянчуги и всякая шваль стали на место тех, кто возмутился и вышел из шеренг после дона Гильермо, ей захотелось уйти от всего этого подальше, и она прошла через площадь и села на скамейку под большим деревом, которое отбрасывало густую тень.
К скамейке, переговариваясь между собой, подошли двое крестьян, и один из них окликнул ее:
– Что с тобой, Пилар?
– Ничего, парниша, – ответила она ему.
– Неправду говоришь, – сказал он. – Ну, признавайся, что с тобой?
– Кажется, я сыта по горло, – ответила она ему.
– Мы тоже, – сказал он, и они оба сели рядом со мной на скамью. У одного из них был бурдюк с вином, и он протянул его Пилар.
– Прополощи рот, – сказал он, а другой продолжал начатый раньше разговор:
– Плохо, что это принесет нам несчастье. Никто не разубедит меня в том, что такая расправа, как с доном Гильермо, должна принести нам несчастье.
Тогда первый сказал:
– Если убивать их всех – а я еще не знаю, нужно ли это, – так уж убивали бы попросту, без издевки.
– Пусть бы издевались над доном Фаустино, это я понимаю, – сказал другой. – Он всегда был шутом гороховым, его никто не принимал всерьез. Но когда издеваются над таким человеком, как дон Гильермо, это нехорошо.
– Я сыта по горло, – опять сказала Пилар, и так оно и было на самом деле; внутри у нее все болело, она вся взмокла от пота, и ее мутило, будто она наелась тухлой рыбы.
– Значит, кончено, – сказал первый крестьянин. – Больше мы к этому делу не причастны. А любопытно знать, что делается в других городах.
– Телефон еще не починили, – сказала Пилар. – И это очень плохо, его надо починить.
– Правильно, – сказал он. – Кто знает, может, нам полезнее было бы готовить город к обороне, чем заниматься смертоубийством, да еще таким медленным и жестоким.
– Пойду поговорю с Пабло, – сказала ему Пилар, встала со скамейки и пошла к аркаде перед входом в Ратушу, откуда через площадь тянулись шеренги.
Строя теперь никто не держал, порядка в шеренгах не было, и опьянение давало себя знать уже не на шутку. Двое пьяных валялись на земле посреди площади и по очереди прикладывались к бутылке, передавая ее друг другу. Один после каждого глотка орал как сумасшедший: «Да здравствует анархия!» Вокруг шеи у него был повязан красный с черным платок. Другой орал: «Да здравствует Свобода!» дрыгал ногами в воздухе и опять орал: «Да здравствует Свобода!» У него тоже был красный с черным платок, и он размахивал этими платком и бутылкой, которую держал в другой руке.
Один крестьянин вышел из шеренги, остановился в тени аркады, посмотрел на них с отвращением и сказал:
– Уж лучше бы кричали: «Да здравствует пьянство!» Больше ведь они ни во что не верят.
– Они и в это не верят, – сказал другой крестьянин. – Такие ничего не понимают и ни во что не верят.
Тут один из пьяниц встал, сжал кулаки, поднял их над головой и заорал: «Да здравствует анархия и свобода, так и так вашу Республику!»
Другой, все еще валяясь на земле, схватил горлана за ногу, и тот упал на него, и они несколько раз перекатились один через другого, а потом сели, и тот, который свалил своего дружка, обнял теперь его за шею, протянул ему бутылку, поцеловал его красный с черным платок, и оба выпили.
В эту минуту в шеренгах закричали, и Пилар оглянулась, но ей не было видно, кто выходит, потому что его загораживала толпа у дверей Ратуши. Она увидела только, что Пабло и Четырехпалый выталкивают кого-то прикладами дробовиков, но кого – не было видно, и, чтобы разглядеть, она подошла вплотную к толпе, сгрудившейся у дверей.
Все там толкались и шумели, столы и стулья фашистского кафе были опрокинуты, и только один стол стоял на месте, но на нем развалился пьяный, свесив запрокинутую голову и разинув рот. Тогда Пилар подняла стул, приставила его к колонне аркады и взобралась на него, чтобы заглянуть поверх голов.
Тот, кого выталкивали Пабло и Четырехпалый, оказался доном Анастасио Ривасом; это был ярый фашист и самый толстый человек в городе. Он занимался скупкой зерна и, кроме того, служил агентом в нескольких страховых компаниях, и еще давал ссуды под высокие проценты. Стоя на стуле, Пилар видела, как он сошел со ступенек и приблизился к шеренгам, его жирная шея выпирала сзади из воротничка рубашки, и лысина блестела на солнце. Но сквозь строй ему пройти так и не пришлось, потому что все вдруг закричали разом, – казалось, крик шел не из многих глоток, а из одной. Под этот безобразный пьяный многоголосый рев люди, ломая строй, кинулись к дону Анастасио, и она увидела, как он бросился на землю, обхватил голову руками, а потом уже ничего не было видно, потому что все навалились на него кучей. А когда они поднялись, дон Анастасио лежал мертвый, потому что его били головой о каменные плиты, и никакого строя уже не было, а была орда.
– Пошли туда! – раздались крики. – Пошли за ними сами!
– Он тяжелый – не дотащишь, – сказал один и пнул ногой тело дона Анастасио, лежавшее на земле. – Пусть валяется!
– Очень надо тащить эту бочку требухи к обрыву! Пусть тут и лежит.
– Пошли туда, прикончим их всех разом, – закричал какой-то человек. – Пошли!
– Чего тут весь день печься на солнце! – подхватил другой. – Идем, живо!
Толпа повалила под аркады. Все толкались, орали, шумели, как стадо животных, и кричали: «Открывай! Открывай! Открывай!» – потому что, когда шеренги распались, Пабло велел караульным запереть дверь Ратушу на ключ.
Стоя на стуле, Пилар видела через забранное решеткой окно, что делается в зале Ратуши. Там все было по-прежнему. Те, кто не успел выйти, полукругом стояли перед священником на коленях и молились. Пабло с дробовиком за спиной сидел на большом столе перед креслом мэра и свертывал сигарету. Ноги у него висели, не доставая до полу. Четырехпалый сидел в кресле мэра, положив ноги на стол, и курил. Все караульные сидели в креслах членов муниципалитета с ружьями в руках. Ключ от входных дверей лежал на столе перед Пабло.