Кировская весна 1936-1937
Шрифт:
Эти удары намечается осуществить, во-первых, атаками с воздуха, применяя как мощные фугасные бомбы, так и мелкие зажигательные бомбы, а особенно химию. По расчетам французского ученого Ланжевена, достаточно сбросить на Париж 100 тонн отравляющих веществ, чтобы в течение часа покрыть его химическим облаком толщиной в 20 метров, способным задушить все население этого многомиллионного города. Для того, чтобы поднять такое количество бомб, надо иметь всего лишь 100 тяжелых или 250 легких самолетов.
Во-вторых, для воздействия на тыл могут быть применены бактериологические средства поражения. Это новое средство нападения предполагается направить исключительно на глубокий тыл, так как применение его на фронте представляет значительную опасность для самой нападающей стороны.
Затем, на тыл могут воздействовать воздушные десанты, высаживаемые в глубоком тылу для нападения на железные дороги, склады и даже промышленные центры.
Наконец, на тыл будут направлены средства морального воздействия, которые признаются одними из важнейших. «500.000 листовок, брошенных в колеблющуюся страну, могут оказаться действительнее, чем сотня тысяч фугасных бомб», – пишет немецкий генерал Мецш. Другим мощным средством воздействия на население страны признается радио. «Любая страна окажется объектом неприятельской бомбардировки по радио не только до начала военных действий, но и во время самой войны» (Фуллер. «Война, если она случится в течение ближайших пяти лет»)
Таким образом, по мысли буржуазных военных теоретиков, удары будущей войны с первых же часов ее должны распространяться почти на всю территорию враждебной страны. Но это, конечно, лишь «оптимальный вариант». На все меры воздействия враждебные стороны ответят своими контрмерами. Эти контрмеры будут тем эффективнее, чем выше будут боевые качества вооруженных сил и крепче тыл.
{10}
19.06.36 Костя Закурдаев
Вернувшись однажды домой, Костя застал отца прихрамывающим. На работе у него случилась травма. Нога болела, и врач здравпункта посоветовал Сергею Петровичу взять путевку в Сеченовский институт физических методов лечения в Севастополе. Отец сообщил об этом за вечерним чаем матери и, хитро подмигнув, сказал, что, пользуясь школьными каникулами, неплохо было бы поехать всем вместе, и дать Косте возможность посмотреть Крым, на что вполне хватит недавно полученных премиальных. У Кости захватило дух, остановилось сердце, и, забыв проглотить горячий чай, он безмолвно поднял глаза на мать, ибо в столь важном семейном вопросе голос ее был решающий. И мать, видя в глазах его трепетную мольбу, согласилась, не подозревая, что означает эта мольба и к чему она приведет.
Все было как сон: поезд, станции, новые лица, поля, леса, тоннели, Крым, солнце… Все это смешалось и все было где-то в тумане памяти. Реальностью осталось одно: Черное море, огромное море, настоящее соленое море, просторное, шумящее, благословенное, долгожданное…
Оно ворвалось в сердце видением громадной бухты, блеснувшей в вагонном окне после какого-то длинного тоннеля. Темная ее синева лежала в белых и зеленых откосах скал, и не успел Костя разглядеть, что за черточки и палочки чернеют на мягком синем шелке воды, как поезд повернул и бухта исчезла. И лишь потом, поднимаясь на трамвайчике в город вдоль обрывистого ската и рассматривая бухту во все глаза, Костя понял, что черточки эти и были военные корабли.
И они стали центром его внимания все то время, которое он провел в этом городе флота и моря. Часами он просиживал на пристани с колоннадой, встречая и провожая военные шлюпки и катера, или торчал на Приморском бульваре возле Памятника затопленным кораблям, жадно всматриваясь в близко проходящие у бонов крейсера, миноносцы, подлодки. Деньги, которые Анна Иннокентьевна давала ему на кино, уходили на другое: он брал в яхт-клубе байдарку и делал на ней смотр кораблям, стоящим в бухте. Замирая от восторга, он медленно греб вдоль серо-голубых бортов линкора, на котором служил Николай Глухов, и крейсеров, останавливался, положив мокрое, теплое весло на голые ноги, и прислушивался к дудкам, звонкам, склянкам, горнам, к командам и песням, влюбленно впиваясь взглядом в орудия, шлюпки и мостики, готовый обнять и расцеловать каждую якорную цепь, свисающую в воду (если бы часовой у гюйса позволил байдарке подойти вплотную).
Часами он просиживал на Приморском бульваре, жадно всматриваясь в проходившие корабли.
Костя дорого дал бы за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на таинственную жизнь за чистыми голубыми бортами, и, покачиваясь на байдарке, мечтал о чуде. Чудес было множество – на выбор. Мог, например, вылететь из иллюминатора подхваченный сквозняком секретный пакет? Он вылавливает его из воды и доставляет командиру. Мог, скажем, во время купания начать тонуть краснофлотец? Он спасает его, кладет на байдарку и доставляет командиру. Или с бакштова отрывается шлюпка и ее несет в море, – он нагоняет ее, берет на буксир и доставляет командиру. Диверсант на такой же байдарке мог вечером подкрадываться к борту с адской машиной? Он задерживает его и доставляет командиру… Все чудеса обязательно заканчивались стандартным свиданием с командиром и его вопросом: что же хочет Костя в награду? Тут он скромно говорит, что ему ничего не нужно, кроме разрешения осмотреть корабль или (здесь даже в мечтах Костя сомневался, не перехватил ли он) согласия взять его с собой на поход.
Но чудо не приходило, а дни проходили, и пора было оставлять Севастополь. И вдруг за пять дней до отъезда чудо – невероятное и простое, как всякое настоящее чудо, – само свалилось на голову.
В выходной день Костя сидел на пристани на своей любимой скамейке у колонн. Звучало радио, светило солнце, темной синевой лежала за ступенями бухта, и далекой мечтой виднелись там корабли. От них то и дело отваливали баркасы и катера: был час праздничного увольнения на берег. Краснофлотцы, выскакивая из шлюпок, мгновенно заполняли всю пристань, потом взбегали по ступеням и растекались по площади. Сверху, от колоннады, казалось, что с бухты на пристань накатывается мерный прибой: ступени то исчезали под бело-синей волной моряков, то появлялись, яркие платья девушек крутились в этой волне, словно лепестки цветов, подхваченных набегающим валом. Скоро прибой кончился, а на краю пристани все еще пестрел букет платьев и ковбоек, и Костя понял, что это очередная экскурсия на корабли, ожидающая катера.
Он с острой завистью посмотрел на шумную группу молодежи. Ужасно все-таки быть неорганизованным одиночкой!.. Какие-то девчонки, которым что зоосад, что крейсер, попадут сейчас на корабль, а он… И, увидев, что три «девчонки», устав дожидаться на солнцепеке, побежали к его скамье, встал, собираясь уйти, как вдруг одна из них приветливо поздоровалась и назвала его по имени. Он узнал в ней Панечку, медицинскую сестру, ухаживавшую за отцом в санатории. Она заговорила с ним о скором отъезде, стала спрашивать, все ли успел он в Севастополе посмотреть, но тут их перебил юноша в ковбойке, подошедший со списком в руках. Он спросил, не видели ли они какого-то Петьку. Девушки сказали, что Петька, верно, проспал по случаю выходного, и Костя, не сдержавшись, буркнул, что такого Петьку мало за это расстрелять. Девушки расхохотались, юноша удивленно на него посмотрел, а Панечка объяснила, что это Костя Закурдаев, комсомолец из Москвы. Юноша в ковбойке оказался работником горкома комсомола, и с ним можно было говорить как мужчина с мужчиной. Костя отвел его в сторонку и выложил ему всю душу (проделав это, впрочем, в крайне быстрых темпах, ибо катер с крейсера уже приближался). Тот ответил, что лишнего человека он взять не может, но что если Петька опоздает…
Петька опоздал – и чудо свершилось. Выяснилось, что катер везет экскурсию не просто на крейсер, а лучший крейсер эскадры «Червона Украина»!
В комнатку, которую они с матерью снимали возле санатория, Костя вернулся к вечеру в таком самозабвенном, открытом восторге, что мать спросила, что такое случилось. И Костя тут же честно признался ей во всем: и в дружбе с Сережей, и в походах по озеру, и в любви своей к морю, и в том, что теперь, побывав на крейсере «Червона Украина» и пощупав своими руками орудия, он уже окончательно, твердо, бесповоротно понял, что после школы ему одна дорога – в училище имени Фрунзе. Мать заплакала и заговорила о том, что на море тонут. Костя засмеялся, обнял ее поласковее и сел рядом с ней. Они провели один из тех вечеров, которые так драгоценны в дружбе матери с взрослеющим сыном, – вечер откровенностей, душевных признаний, слез, сожалений, готовности к взаимным жертвам, – и Анна Иннокентьевна обещала ему не мешать в его разговоре с отцом.
Разговор этот Костя отложил до возвращения домой: нельзя же было в вагоне, при чужих людях, говорить о том, что переполняло сердце. И только дома, повидавшись сперва с Сережей и доведя себя рассказами о Севастополе и о крейсере «Червона Украина» до последнего накала, Костя решился поговорить с отцом.
*
– Ну вот у тебя бывает так, что все вдруг сразу понятно и ясно? Будто как сейчас: ударило солнце в муравейник – он и виден, а не ударило бы – так и пройдешь мимо, – выбрав удачный момент, спросил отца Костя.