Кислородный предел
Шрифт:
Многие «эдельвейсовцы» уже знакомы с «инвековцами» — по недавней игре, которая закончилась с разгромным, в пользу «докторишек», баскетбольным счетом девятнадцать — восемь (по сути, одиннадцать — ноль). Звучно хлопают друг друга по рукам — с обязательным «братским» ударом крепкого плеча в плечо. Незнакомые — знакомятся. «Витя» — «Слава», «Саша» — «Константин». Сухожилов тоже пожимает руки, представляясь; коротко взглядывает улыбающимися глазами в такие же прищуренные с уважительной усмешкой глаза. «Марк» — «Аврелий?» — уточняет Сухожилов. — «Просто, просто. Не римлянин — иудей».
Сухожилов завершает «круг почета» и подходит к высокому кексу, который увлеченно жонглирует мячом — перебирая все базовые приемы фристайла, со скоростью и изяществом отлично вышколенного футбольного престидижитатора. Нет, он не делает, конечно, откровенно фантастических вещей, но все равно — внушает уважение. Вот он целую вечность удерживает мяч на макушке словно неким гипнотизирующим усилием ума, а потом вальяжно встряхивает коротко остриженной лобастой головой, отбрасывая мяч и выражая готовность познакомиться.
Сухожилов смотрит в ясные и чистые серые глаза — пристальный взгляд в животном мире принимается за выражение агрессии, — этот взгляд ему не нравится, за такой вот взгляд бессознательно, неподотчетно хочется ударить; этот кекс, которому при всем желании не дашь больше тридцати, смотрит на него без «негатива», настороженности, честно и открыто, без потребности закрыться-спрятаться и унизить-подавить-задвинуть-оттолкнуть. Как на равного вроде бы смотрит. Но а все-таки здесь что-то не то. Неприкрытое превосходство в этих глазах — не примитивный вызов, нет, не волчье неослабное давление, не по — гопницки честное старание поставить собеседника на место, а именно что превосходство без цели и причины, которое как будто возникает само собой, помимо всякой воли обладателя вот этих, вроде дружелюбных глаз.
Кекс ничего такого не имел в виду, но ты как будто получил сигнал, что ты слабее, несостоятельнее — как воин, как добытчик, как самец, как мыслящий тростник, как футболист, как вместе взятое, что называется, «по жизни». Тут социальное — вся эта шелуха возможностей и статусов, имуществ, достижений — ничего не значило, и тут мерещилась Сергею какая-то животная непримиримость, из тех времен, когда все люди друг другу приходились родственниками по семени, по крови.
— Мартын, — представился, горячей и сухой ладонью дежурно пожимая сухожиловскую руку. Вот это расстарались предки — неожиданность, уникум! Кто папа — Солженицын? Князья Юсуповы? А почему не Никодим тогда или Пафнутий?
— Что, в детской школе? — спросил Сухожилов нейтральное.
— Да, было дело. В «спартаковской», но несерьезно и недолго.
И разошлись, но у Сергея раздражение новое: с хирургами пришел и «сам» Борис Шервинский — отборный, крепкий, как огурчик с грядки, толстячок, похожий чем-то на откормленного Ленина, но только без бородки, без ртутного, конечно, блеска давящего безумия в очах, лишь с ласковым прищуром цепких и проворных глазок — насмешливых буравчиков. Да не пришел — влетел, стремительно, по — ленински, порывисто всем пожимая руки и хлопая себя по ляжкам в показном спортивном возбуждении, преподнося себя как миленький сюрпризик, как утешение страждущим, благую весть изголодавшимся по некой высшей истине. И все в нем было Сухожилову противно — и жирная коротконогость, и матово блестящая, слоновой костью отливающая лысина, и яркая оранжевая майка с трафаретными принтами («штат Иллинойс такой-то номер», что совпадал, должно быть, с общей суммой, хранящейся на банковских счетах Шервинского; во всяком случае, другого толкования вот этому семнадцатизначному числу Сергей в текущую минуту придумать не мог). И, главное, теперь у них на полноценного одного игрока будет меньше: кто-то сядет на лавку, а выйдет вот этот гольфист, мамаша его за ногу.
— Здорово, Серенький, — Шервинский сухожиловскую граблю стискивает. — Наслышан, наслышан про мертвые души. А говорят еще, литература бесполезна. Ты опроверг. Кого ты в Менделеевск отправляешь, не решил?
— Решил, что сам поеду.
— А, стариной тряхнуть. А впрочем, ну, какой ты старичок? Всего-то тридцать, кровь играет. Что, жизнь — еда без соли? Поэтому ты в Менделеевск сам?
— Поэтому, поэтому.
Уже построились в шеренги друг напротив друга.
— Команде «Эдельвейс»… — провозглашает с шилом в заднице Шервинский, — физкульт-привет!
— Команде финансовой группы «Инвеко» — физкульт — привет! — Ну еще бы, конечно, тот самый Мартын капитаном у них.
Расставились семь на семь, и Сухожилов занял любимую свою позицию на левом фланге. Судья специально приглашенный, с трехцветной эмблемой Российского футбольного союза на груди, принес и положил в центр блестящий, желто-синий, полосатый «найковский» мяч. Засвиристел, и начали. Хирурги тотчас заработали в касание и раз за разом стали разжимать пружиной острые атаки флангами: Мартын, держась в тени и будто бы надменно не желая тратиться, изящно выдавал чудесные по точности передачи вразрез, а там уже — прострел на набегающего, щека в штрафной и гол. За пять минут хирурги сделали три гола, и Шервинский рьяно застучал в ладоши, призывая команду собраться. Устроен был короткий, на минуту «совет в Филях», и говорливый Криштофович предложил играть им «каждый в каждого». Разумно, в общем-то. Когда проигрываешь в классе, персональная опека — самое то. Ходи себе, как ниточка с иголочкой. Изнурительно, но другого выхода нет.
— И надо с этим самым Мартыном что-то делать, — сказал Якут. — Один все время.
— Давай, Серега, — сказал на это Разбегаев. — С ним.
Сухожилов дернул плечами, не то готовность выражая расправиться с Мартыном, не то как будто стряхивая ответственность за результат. И полетел на капитана «Эдельвейса», как курьерский поезд, и был немедленно наказан издевательской прокидкой между ног.
— С ним, с ним! — кричали Сухожилову.
Был «с ним». С неутомимым и координированным, прошедшим выучку в неслабом ДЮСШе и отточившим каждый финт до совершенства. Опять встречал Мартына, путь вроде бы перекрывал, нещадно выжимая капитана «Эдельвейса» к лицевой, но тот нашел мгновение, просвет, возможность неуловимо извернуть стопу и подвергнул Сухожилова опять такому же междуножному надругательству.
— Не хватит, нет? — осведомился с убийственной заботливостью.
Ну, су-у-у-ука. У капитана «Эдельвейса» имелись все черты, что отвечают сексуальным предпочтениям девушек: и чувственный рот-хитрован, и ясные глаза, дающие сигнал о неминуемом эротическом чуде, и общая лепка лица — «брутто-нетто», как выражался Сухожилов на подобный счет, — которое и каменеет, словно неприступная скала, и вызывает ту эмоцию примерно, что и складки на дружелюбной морде чау-чау.
А между тем «Инвеко» атакует беспорядочно, навалом и забивает — глупо (Разбегаев), после рикошета. Хирурги отвечают редкостным, почти акробатическим этюдом в исполнении Мартына, который, отлепившись от Сергея, спиной к воротам принимает мяч, в касание подбрасывает кверху и с лету, с разворота бьет, не угодив совсем немного в дальний верхний угол, а если бы попал, то вышел бы шедевр.
Нет, Сухожилов все-таки его достанет. На третий раз он вовремя сдвигает, схлопывает «створки» и жестко, беспощадно, «в кость» выбрасывает ногу, когда Мартын, подхватывая мяч, уходит на замахе вправо, и вот впервые Сухожилов на коне, а ясное чело спартаковского выкормыша туманит — нет, не изумление пока, но легкая досада. И Сухожилов начинает наступать ему на пятки, клещом вцепляется, на мяч, как учат, неотрывно смотрит, который у Мартына, как у Копперфилда, движется, и не один уже из этих виртуозных переступов хирургу пользы не приносит, и успевает Сухожилов выставлять, выбрасывать длинную ногу. И капитан уже на технику не полагается, в бойцовском помутнении уже толкается и локти выставляет, и Сухожилов, тоже распалившись до каления, нещадно лупит «эдельвейсовца» по неприкрытым голеням и по своим, таким же неприкрытым, получает. Пошли на принцип. И голевая засуха на поле, лишь то и происходит, что эти двое меж собой без устали и спуска рубятся.