Кислородный предел
Шрифт:
— Это как?
— Смотри, ты помнишь Палыча?
— Колоритный персонаж. Имелось подозрение, он — девственник вообще. Но вроде это опроверглось… он с этой Машей вроде бы сейчас… больная тоже.
— Он — бухарь, я сейчас об этом. И он за свой алкоголизм подвергся остракизму, был назван ничтожеством, нечеловеком, моральным уродом. Банальнейшая страсть — бухает каждый третий. А то, что каждая из тамошних бл…й в «ДОМе» меняет уже пятого-шестого сексуального партнера за полгода, так это ничего, нормально, строительство любви. Гвозди бы делать из этих… Так кто же больший греховодник-то в итоге — пьяненький Палыч или эти вот исчадия вечной женственности, на которых пробу негде ставить?
— Н-да, забавно. Тебе не такая, я вижу, нужна?
— Такая вот, как
— …Блин! — Марина вдруг как будто «замыкает руками слух» — на самом деле прикрывает щеки, снедаемая явным — не иначе — желанием залезть под столик. — Там, Маша. Шервинского Маша — какая?
— И что, и что? Боишься разговоров? Ну так мы это… обсуждаем дальнейшую стратегию по менделеевскому «Нижнекамску» — это что, нельзя? — и Сухожилов, улыбаясь, приветственно кивает нежданным посетителям.
Личный референт Шервинского, конечно, более чем совершенна, настолько совершенна, что Сухожилов, право слово, не уверен, встал бы у него или нет. Наверное, с полминуты Сухожилов пытается представить, как трахает Машу между тесно сдвинутых грудей — этих сфероконических надолбов, — но у него, признаться, ничего не получается. Ну-ка, еще раз: она сжимает их руками и будто преподносит Сухожилову, как дыни на базаре, тот с благодарно — изумленной гримасой ошарашенности чуть подается под его напором, едва удерживая равновесие… ну, нет, ребята, это нереально. Если есть на свете порноэталон, то это, несомненно, буфера шервинской секретарши. Если есть на свете женщина, к которой он физически не может подступиться, то это, несомненно, Маша. Ну, во-первых, она исполинского роста: Сухожилов — под два, но шервинская секретарша выше его на целую голову. А во-вторых, вообразите физкультурницу Дейнеки или, если угодно, мухинскую колхозницу с поправкой на новейший XXL-стандарт с его угодливой гипертрофией женских выпуклостей, и вы получите достаточное представление о Машиной убийственной телесной изобильности — не рыхлой и расплывчатой, как у кустодиевских купчих, а крепкой, налитой, — он бы даже сказал — немного резиновой. Добавьте ниагарский водопад пшенично-золотого конского хвоста, прорезанные косо татарские глаза, свирепые, пустые, как у языческого идола, и образ завершен.
Камилла, нужно согласиться, тоже чрезмерно красива, но не избыточной, не прущей напролом, а какой-то прихотливо-усложненной, точеной, филигранной красотой: так мимикрия иных редких бабочек и драгоценных, как якутские алмазы, жуков чересчур изысканна и совершенно бесполезна с точки зрения презренной пользы и «борьбы за жизнь»; ну, в самом деле, если человеческим самцам вполне достаточно банального «золотого треугольника» — широкие бедра, узкая талия, — зачем тогда природа столь трепетно заботится о всяких мелочах во внешности иных блондинистых арктид, жгучеволосых эсмеральд и рыжих лирохвосток — зачем тогда все эти крылья носа, и ямочки на щеках, и ласточкины крылья стремительно взлетающих бровей?
— Сухожилов? Вот так встреча! — кто-то хлопает его по плечу.
— Мать твою, — Сухожилов невольно вздрагивает от неожиданности, — что за манера орать в самое ухо?
— Ты что-то нервный стал, — трясется Феликс от клокочущего смеха. — Раньше за тобой не замечалось. Боишься быть застигнутым на месте преступления?
Он ржет беспрерывно, жизнерадостный уе…н, как будто пропускает бурно клокочущий воздух сквозь невидимую трубку акваланга — процесс неотменимый, как дыхание, усердие профессионального завсегдатая передачи «Аншлаг».
— Марина, Феликс, Яна, — Сухожилов на одном дыхании представляет всех друг другу.
— Вообще-то мог и поздороваться сначала, — отвечает на это протяжная, вихлястая, сухая Яна, лицо ее кривится от такой брезгливости, как будто Сухожилов — сизощетинистый синяк, который источает сложный, прело-уксусный запах немытого тела и пропитавшей одежду мочи. Как будто от Камиллы передает привет, ее гримасу сейчас по мере сил и средств мимических воспроизводит.
— Привет, — говорит Сухожилов. — Сказал бы, что отлично выглядишь, но ты сегодня кажешься какой-то неестественно оранжевой. Как апельсиновый сок «Джей-Севен». Тебе не нужно пользоваться кремом для искусственного загара.
— Да ты еще и хам.
— Тебе идет быть белокожей, — неумолимо продолжает он. — Забудь про смуглость, про всю эту афроазиатчину, позволь мужикам насладиться естественным мерцанием твоей молочной кожи.
— Даешь, чувак — такую лялю… молоток, завидую, — склонившись к Сухожилову, на ухо шепчет Феликс. — Вот только как теперь?.. Ведь Янка-то, конечно, все растреплет. Подруги они или кто? Солидарность — страшное дело. И разве я могу тут повлиять, ты должен понимать.
Спустя три четверти часа сухожиловский черный седан «БМВ М5», управляемый осторожным Николаем-Чубайсом, вяло движется в сплошном потоке машин по закупоренному накрепко проспекту Мира. Тринадцать мощных динамиков и дополнительная профессиональная акустическая система Professional LOGIC7, откалиброванная точно по архитектуре салона, исторгают сладкозвучные скрипичные запилы «Либертанго» Пьяцоллы. Летние сиреневые сумерки быстро наливаются тяжелой синевой; он любит этот незаметный переход на ночное время в Москве; он любит вот это движение, уже не осмысленное, а будто спонтанно-бесцельное, когда звуки небесного танго вызывают в душе непонятную тоску и предчувствие того, что настоящая, блаженная, как в детстве, свобода наконец-то будет достигнута.
— … а вообще-то у меня с детства были математические способности. Мой научный руководитель, представь, говорил, что, в сущности, я Эйдельман в юбке.
Вообще-то это конец. Сегодня Камилла про все «окончательно» узнает. Но, должно быть, оно и к лучшему. Секс для него уже утратил вкус победы, да и Камилла в койке оказалась, вопреки ожиданиям, не сатанеющим суккубом, а как будто прилежной натурщицей, более склонной следить за красотой принимаемых поз, нежели способной к полному взаиморастворению. Иногда казалось даже, что прямая близость ей ни хрена не добавляет и она не возражала бы и против обоюдного купирования гениталий, как в той «мягкой» эротике (с имитацией проникновения), назначение которой заключается лишь в том, чтобы дать подростку увидать впервые в жизни красиво подсвеченные молочные железы. Иногда казалось даже, что красивый выгиб спины, запрокинутая «в страсти» голова ей важнее, чем его честная работа, в качестве которой Сухожилова не упрекнули бы и Чиччолина с Мессалиной. Он порой испытывал дичайшее желание расколошматить все навешанные Камиллой зеркала: из-за этих гребаных экранов-телекамер, что транслировали их забавы, Сухожилов неизменно ощущал себя как будто раздвоенным, следящим за собой со стороны, а о Камилле и вовсе нечего говорить — представлялось Сухожилову, что вплоть до слабого завершения все косилась, то в одно, то в другое зеркало, проверяя, хорошо ли смотрится. В общем, как говоривал на этот счет приснопамятный Никита Игнатчик из «ДОМа-2», «стилистика наших сексуальных отношений меня не устраивает».
Была б она обычной земнородной женщиной с присущей этим особям устойчивой и приземленной рассудительностью, была бы охотницей, студенткой, наивной, нежной, как весенний цвет, но с устойчивой нервной системой — короче, существом, благоразумно живущим по принципу трех «не» — «ни о чем не спрашиваю», «ничего не замечаю», «ни о чем и знать не хочу», — все было бы гораздо проще. Но она — вот в чем проблема — относится к делу слишком серьезно: год назад придумала себе «беззаветную и жертвенную» любовь к Сухожилову и обитает в заповедном мире собственных представлений о «верности» и «предательстве», «унижениях» и «страданиях». Все. Он устал от этого спектакля. От этого старания навечно пристегнуть его к себе, от этих восклицаний, что «если я сейчас уйду, то — все!» («ДОМ-2» отдыхает), устал от потаенной, ставшей явью Камиллиной асексуальности, от внутренней ее какой-то замороженности, поскольку ей, Камилле, всегда гораздо больше нравилось одаривать собой, чем быть одариваемой, больше нравилось осчастливливать и видеть, как трясутся поджилки осчастливленного раба, которого она, как Клеопатра, может то помиловать, то бросить на поживу воронью.