Кислородный предел
Шрифт:
Из телерепортажей и специальной передачи «Ищу тебя» про поиски пропавших без следа и вести родственников мать знала, что такие помешательства вполне могут длиться годами, и жадно уцепилась за представление о том, что люди, потерявшие жену известного хирурга, способны жить на постоянно и необъяснимо возобновляемом ресурсе своей веры бесконечно — без нервного истощения и дистрофии износившегося сердца.
Прошло еще два дня, и он вернулся таким, как будто только что ему в больнице втолкнули в пищевод специальный шланг и помпой закачали в нутро раствор немилосердной истины. «Что?» — спросила Анна Павловна не голосом, а чревом, как и положено в подобных случаях любой нормальной матери. — «Нуклеотиды, мать, у них не той системы», — отвечал он, через силу искривляя рот в недоверчивой усмешке. — «Что?» — «Когда, мать, нечего опознавать и неизвестно, кого именно хоронишь — на самом деле ту или не ту, — врачи обыкновенно выделяют из останков человека хромосомы». — «Но это ведь наука, сын, — она не ошибается». — «Не ошибается, конечно, — врет, — он отвечал, и мать увидела в его глазах упрямство осатаневшего стахановца, готового вгрызаться в мерзлоту официально зарегистрированной смерти. — Я, мать, полжизни занимался тем, что вьщавал живых за мертвых, чтобы забрать их собственность себе, и на бумаге все сходилось настолько запросто, что я не доверяю больше никакой бумаге». — «Но как же, если даже родители поверили? Их кровь не может врать». — «Их кровь, мать, изощряется во лжи, — сказал он гадливо. — Я буду не я — здесь что-то не так».
18. Фермопилы Сухожилова
Безмолвный и обильный снег не падал — висел мохнатой непроглядной пеленой в пространстве между мглистыми громадами стандартных серых новостроек, валил так густо из такой сплошной, лишеннной свойств небесной пустоты, что глазом не воспринималось ничего помимо невозможности движения — никакого движения уже не нужно было, хотелось замереть, застыть в усталом послемире, что утратил волю к росту, к становлению; торжествовали млечность, вечность, успокоение, забвение, как будто умиравшая природа предлагала человеку выучиться у нее безразличию к судьбе.
— Впервые в жизни вижу, чтобы снег так рано, — сказал, пуская в теплый влажный воздух сигаретный дым, отец — одиночка Подвигин. — Что? Потепление глобальное? Как в Ялте. Только вместо магнолий — дубы и береза.
— Обманка, бутафория, — ответил Сухожилов. — Ненастоятельное принуждение к беспамятству.
— Чего?
— Сигнал, что кончено. Смиритесь.
— Не кончено?
— Нет.
— Я, тезка, что хочу сказать, не должен, но скажу.
— Валяй.
— Ты можешь что угодно, но экспертизу все-таки не обойти. Там она, в урне. Но я не это хотел сказать — другое. Я там ее оставил… ну, Касину маму, Марину. Такая же вон экспертиза, по сути, у меня лежит. Ты знаешь, когда я узнал про твою, я почувствовал… ну как сказать? Ну, чувство справедливости, наверное. Что вот мы наравне и пострадали одинаково, ты понимаешь?
— Понял, понял. Но справедливости не будет, извини.
— Ишь ты! Тебе же — от и до. Ну, что еще? Повторно на анализы?
— Повторно могут только родственники.
— Хирург что?
— Ищет. Вот только, скорее, себя — не ее. На автомате все. Его, конечно, следователь охладил: у нас, говорит, по стране сто тысяч ежегодно без вести, а вы хотите, чтобы мы искали человека, чьи останки идентифицированы? Это что-то новое.
— Послушай, логика должна быть?
— Есть. Все та же. Спасатель, который женщину вытащил, живую, без сознания. Он от своих слов не отказывается. Где она? Нестыковка. Допустим, не Зоя — другая, но и эту другую мы не нашли.
— Другая на Гавайях, в Турции, уехала в страну побезопаснее.
— Допустим, допустим, но без очной ставки с ней, с другой, считаю, рано делать выводы.
— Ну хорошо, а две полоски? Папа-дочка, ДНК? Что это? Кто? Сестра?
— А может, и сестра. Папашка-то что? Папашка, может быть, заделал в свое время и сам о том не знает. Что, маловероятно? Отнюдь! Ты посмотри, посмотри на него — папашка по молодости был членом суда и членом туда.
— Нет, Санта-Барбара, индийское кино.
— Какое кино? Вот мы с тобой — а кто нас знает? Ты баб хотя бы всех своих-то помнишь?
— Вообще-то всех.
— А я не всех. Ну, ладно, заливать не буду, но вот все обстоятельства при этом… да мало ли там что… особенно по пьяни. Может, я сейчас здесь, а где-нибудь в Анапе плоть от плоти бегает, как две капли воды спиногрыз.
— Нет, ты всерьез не можешь в это дело.
— Конечно, не всерьез. Я ни во что всерьез не верю.
И, выщелкнув окурки, назад возвращаются в комнату; Подвигин за машинку швейную садится — он теперь кутюрье, Аагерфельд, не иначе, костюм снежинки к миллиметру миллиметр под Касины размеры подгоняет; Сухожилов — к ноутбуку.
— А что снежинка-то? Не рано? — Сухожилов говорит, еще не забурившись в виртуальные пространства. — До Нового года — полгода.
— Какой Новый год? Балеты у них, в Уланову ее с пеленок. Сказали, сдать костюмы к середине октября.
— А ты намонстрячился… батя? — не выдержав, фыркнул, как конь, Сухожилов. — Нет, я себя представить не могу в подобной роли.
— Не надо представлять. Придет время — станешь.
— Вообще-то это правильно. Сейчас, я слышал, установлено, отец за это самое… за сексуальность отвечает. Ну, как его дочь будет в будущем себя ощущать в этом плане.
— Ну вот, я сознаю ответственность.
— Давай, давай, — и все, умолкает, вперяясь в экран, альбом за альбомом листает, все фотографии, которые нашлись в открытом доступе, и те, которые он выцарапал у отупевшего Нагибина; таких немало, и подавляющее большинство из них — иного типа, чем у среднестатистического завсегдатая социальных сетей: не Зоя здесь спешила, в тенетах, оповестить весь мир о факте своего существования посредством стереотипных цифровых посланий: я здесь, смотрите, вот какая, вот за рулем своей премиленькой машинки, вот здесь меня едва не обслюнявил дромадер, вот скатываюсь вниз по желобу в ультрамариновую бездну в аквапарке… напротив, это мир к ней вожделел — не оголтело, поголовно, как к звездному общему месту, как к белоснежной вспышке керамических зубов в безличной глянцевой мути, атак, как тянутся к самодостаточной фигуре артиста в прежнем, единственно возможно и неунизительном для человека понимании этого вот слова, так, как нуждаютм в мужчине или женщине, которые способны сочинить, сыграть, поставить, станцевать, построить бесподобное. Короче, к Зое вожделел не социум, не коллективный разум, не целое и неделимое, не этот мыслящий раствор «великого неживого» — отдельные люди, которые имели отношение к тому мирку, что назывался «современным артистическим сообществом». Ну, сколько их, рассеянных по миру? Ну, в лучшем случае, семь-восемь тысяч высоколобых пересмешников, язвительных снобов, способных отличить «абстракцию» от «инсталляции» и «arte nova» от «arte povera», — для них имя Зои значило нечто настолько же определенное, как смуглый сосок коровьего вымени для каждой доярки и прозвище Мао для каждого хунвейбина.
Цифровые снимки Зои, как правило, служили иллюстрациями к хвалебным или едко-издевательским рецензиям и пространным, непонятным, как аллельные состояния нуклеотидов, искусствоведческим статьям; к этим длинным «инструкциям по применению» также были приложены фото многочисленных башиловских изделий; «чеховские сестры предстают в неожиданном и шокирующем виде: это три фарфоровых головки на общем туловище. Что это — протест против навязших в зубах сентиментально — приблизительных интерпретаций? Или интерес к сбоям генетического кода, к ошибкам природы, который так эффектно эксплуатируют братья Чепмены?» — читал Сухожилов. Его, конечно, волновал единственный «сбой генетического кода» — на братьев Чепмен было положить, — но он попутно и невольно изучил всю краткую эволюцию художницы Башиловой в таких подробностях и мелочах, что хоть сейчас мог превратиться в Зонного биографа и снискать себе славу наиболее авторитетного «башилововеда».