Китайский проезд
Шрифт:
Тот – уже без всяких сил – сел на унитаз, откинулся головой к стене и закрыл глаза.
– Закурить бы! – сказал он мечтательно.
– Хуюшки! Американский рейс, сука! Я сам подыхаю… – сказал его приятель, ставя на место дюралевое покрытие пола, резиновый половичок, стойку раковины и мусорный бачок. И когда все было закончено, заботливо помог измочаленному и мокрому от пота товарищу встать, обнял его за талию, и так – вдвоем и в обнимку – они вышли из туалета как раз навстречу пассажиру, который, досмотрев фильм до счастливой развязки, первым спешил в туалет.
Увидев
– Слабак! – и обнял друга покрепче, говоря: – Пошли, роднуля… Так хорошо мне с тобой никогда еще не было…
Пассажир все понял, проводил их сокрушенным взглядом и предпочел другую кабинку туалета, а не ту, из которой вышла эта влюбленная пара.
68
Робин понял, что одноухий и его дикобразы просто забыли про них. То есть сначала, когда его и мальчишку бросили в погреб, он слышал визг пилы со двора, стук топора и молотков, голоса бандитов и топот их ног. Но это продолжалось недолго – потому, наверное, что по дороге сюда бандиты останавливались у магазина, где на радостях после удачной «охоты» отоварились шестью бутылками водки и ящиком пива. Хотя часы они с Робина сняли, но, по его подсчету, поработав не больше часа, они остановили пилу, отложили молотки и – судя по отдаленности их голосов – сели с бутылками во дворе, на свежем воздухе.
К этому времени Робин уже ощупал погреб – он был с цементным полом и стенами, обложенными кирпичом. До потолка было не достать, разве что Марик, став Робину на плечи, мог бы дотянуться до крышки погреба. Но что мог сделать этот ребенок, да еще одной рукой? Робин не стал и пытаться, и мальчик, наревевшись и описавшись, заснул на его руках.
Наступил вечер – Робин чувствовал это по сгустившейся над крышкой погреба темноте и по дополнительной лесной сырости, которой потянуло сверху под эту крышку.
Потом над ним прозвучали нетвердые шаги, грохот просыпанных на пол дров и шум упавшего тела, пьяный мат, лязганье дверцы деревенской печи, чирканье спичек и гулкий выбух огня из этой печи, вызванный, наверное, тем, что дрова полили бензином. Но пожара не случилось, и бандиты, матерясь и забив печь дровами, пьяно протопали вверх по лестнице и уснули где-то вверху – не то на полатях этой русской печи, не то на чердаке.
Слушать гул огня в близкой печке и одновременно замерзать в сыром погребе было невыносимо. Устав стоять с мальчишкой на руках, Робин сел на цементный пол, стараясь не касаться холодных стен. Наверное, если бы он не был связан наручниками с этим ребенком, он попробовал бы вскарабкаться к потолку и выдавить дощатую крышку – теперь, когда бандиты уснули. Но с прикованным к нему ребенком об этом не стоило и думать.
Дважды он слышал, как где-то высоко, под крышей звонил телефон, но никто не брал трубку.
Запястье резало наручником, и все же он задремал – обнимая мальчика и согревая его своим теплом.
Он не знал, сколько он пробыл в этом забытье – ему вдруг привиделась теплая Калифорния, сухой и жаркий песок и ветер аризонских прерий и винсентовские питбули Кларк и Гейбл, которые почему-то лизали ему грудь своими шершавыми горячими языками.
Он очнулся от этого жара и понял, что это мальчик пылает у него на руках.
– Пить… – просил мальчишка, запрокинув голову. – Мама, пить…
У него был жар.
Робин встал и, держа на руках горячего и потного ребенка, стал бить в стены погреба каблуком ботинка.
Но бандиты спали где-то высоко и пьяно, и даже печь уже не гудела вверху – дрова в ней, видимо, прогорели.
Робин в бессильном отчаянии откинулся спиной к стене и осел по ней на пол.
Мальчик горел еще с полчаса, а потом стал мерзнуть от собственного пота, леденеющего на его теле. И вместе с температурой из него быстро, словно воздух из воздушного шара, уходила жизнь и слабело дыхание.
«У-у!» – глухо замычал Робин, пытаясь встряхнуть и разбудить его, и вдруг ощутил, как мальчишка затрясся в его руках лихорадочной мелкой дрожью. Дрожало все – тело, руки, ноги, голова, даже губы и язык мальчика затряслись и зубы застучали, прихватывая воздух с каким-то мелким дребезжащим присвистом.
Пытаясь остановить эту дрожь, Робин с силой прижал мальчика к себе и стал растирать ему спину свободной от наручников рукой.
Не помогало.
Дрожь перешла в крупную лихорадку, словно ребенок, икая, скакал на лошади. И вдруг – все оборвалось. Он затих разом, как умер, его плечи, руки и ноги повисли, голова запрокинулась.
Робин замычал вновь – он хотел кричать, он знал, что он должен, должен, ДОЛЖЕН закричать, заорать, разбудить этих дикарей и мерзавцев.
Но какая-то глухая, непробиваемая преграда стояла в его горле, не позволяя прорваться звуку.
Эту преграду невозможно было пробить даже там, во Вьетнаме, в мае 1975 года, когда в лагере Дьен Бинь для пленных американцев изобретательные вьетнамцы и их русские инструкторы пытались «разоблачить симулянта», придавливая ему гениталии своими армейскими ботинками.
Но теперь, в этом ледяном и темном погребе, Робин хватал воздух открытым ртом и снова давил, напирал на свое запертое горло всей мощью легких, чувствуя, что сейчас они просто лопнут и кровь хлынет через это проклятое мертвое горло. И вдруг…
Не крик, но вой изошел из Робина.
Изумившись, не веря самому себе, он откинул голову, освобождая в горле проход для этого воя и приспосабливая к этому проходу все свое тело, как флейтист или трубач пристраивает свое тело к мундштуку своего инструмента.
И густой звериный вой изошел из погреба и поплыл в ночном тумане над деревней Великие Жуки, и неожиданно близким воем отозвались на этот вой волки в соседнем лесу.
И тут же проснулись все деревенские собаки и залаяли надрывно, злобно, остервенело.
И где-то за лесом всполошились и истерически взлаяли псы соседних деревень.
Их лай сливался с волчьим воем, он становился нестерпимым, он срывал с постелей людей в окрестных селах и гнал их во дворы и на улицы, и заставлял палить из ружей в темноту и бить своих цепных собак.