Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны
Шрифт:
— Ладно, поздно уже. Что свечи зря жечь? Придет день, все важное и обговорим, — сказал Иван и встал.
Для ночлега Матвею отвели гостевую, сказав, что его бывшая комната еще не прибрана. В гостевой же горнице только и успели, что обтереть пыль. Непри-ютное помещение… Одинокая свеча в шандале из трех рожков — на всем Иван экономит! — осветила ложе, сработанное деревенским мастером, кованый сундук у стенки и рукомой у входа.
Матвей смертельно устал, и казалось, лишь донесет голову до тощей подушки, сразу провалится в сон. Но мечтам Матвея не суждено было сбыться. Он только успел снять сапоги, как в дверь осторожно постучали. И тут же на пороге возникла испуганная Клеопатра.
— Пойдем ко мне. Здесь нас могут подслушивать.
— Кто? — не понял Матвей.
— Нетопыри да мыши.
8
Комната Клеопатры на втором этаже была так плотно заставлена всякой ненужной мебелью, что жить в ней можно было, только избегая резких движений. Подоконник заставлен цветами в горшках, на всех прочих горизонтальных поверхностях теснились шкатулки, коробочки с бисером, нитки, пяльцы, мелкие книжицы, то ли для чтения, то ли для дневниковых записей. Яркие цветы на холщовых обоях казались выпуклыми, они зримо выступали из стен, уменьшая объем горницы, и казалось, задень локтем этот цветущий луг, и сочные колокольцы польются тебе на голову пахучим водопадом. Лежанка тоже была закрыта вышитым цветами покрывалом и загромождена таким количеством подушек, что непонятно было, где хозяйка спит.
Но все это богатство Матвей рассмотрел уже днем, ночью при свече он увидел только дробящиеся тени и малое свободное пространство со стулом подле столика. На этот стул он и сел, Клеопатра опустилась на лежанку и, как только устроилась удобно в подушках, сразу заплакала, склонив к груди лицо.
— Батюшка помер, — прошептала она с такой интонацией, словно скорбное событие произошло не год назад, а на прошлой неделе, и горе не дает говорить ни о чем другом.
Плакала она долго, и Матвей молча гладил ее по плечу. Наконец успокоилась, отерла ладошкой лицо, словно сняла с него печаль, и, ласково усмехнувшись, сказала:
— А ты совсем парижанин. Красивый… Только поизносился в дороге. Неужели вот так верхом из самой Франции?
— Нет. Это уж потом верхами. До Варшавы ехал в карете.
— А багаж твой где?
— Нету, Клепушка, багажа.
Матвей собрался было рассказать случившуюся с ним страшную историю, но передумал. Зачем пугать сестру эдаким количеством трупов? И потом, неловко как-то сознаться, что все произошло, когда он пьяный в крапиве лежал.
— Украли, что ли? — ахнула Клеопатра.
— Вот-вот, украли, — ухватился Матвей за поданную мысль, — в Польше… А потому подарочек из Парижа я тебе, Клепушка, не довез. Но ты не огорчайся. В Москву поеду, куплю тебе штуку шелка на платье.
— Бог с ним, с подарочком, главное, что ты вернулся и здесь передо мной сидишь. Уж как я тебя ждала, как ждала! Иван запретил мне тебе письма писать, зачем, говорит, на почту тратиться. Тогда я стряпчему все отписала, Епафродиту Степановичу, да с верным человеком в Москву передала.
— Лялин и вызвал меня в Россию.
— Богородицу благодарю, что услышал Господь мои молитвы. — Она истово перекрестилась на икону. — Ты дома. И вот что ты, Мотя, должен понять: вся наша жизнь в руках Ивана, а братец наш скаредный негодяй, хладнокровный и меланхолический.
— Это как же — меланхолический?
— А вот так. Голоса не повысит. Спокойно эдак говорит за завтраком, мол, дурно спал ночь, у него видения и бессонница.
— Какие видения?
— Всякие. Ему на пользу. Давеча говорил, что ему батюшка покойный являлся и сказал: со свадьбой сестры твоей Клеопатры
— Ничего. Мне завтра тоже во сне явится батюшка и скажет: венчать надо Клепушку, и немедленно. Я тебя и обвенчаю.
— Ничего у тебя не получится, любимый брат, потому что дело в приданом. Ты знаешь, что за мной Иван дает? Серьги и монисты турецкой работы, шали китайские, ковер персидский, молью траченный, и жирандоли без многих хрусталей. Это ли приданое для достойной девицы? А про деньги говорит: это мы потом обсудим.
— Вот и обсудим.
— Ничего ты с ним не обсудишь. Он в разговоре только о своих делах говорит, до твоих ему и дела нет. Он завтра может вообще запереться в своих покоях и носа не показать. Ты не понимаешь, что за человек Иван! Смотри, — она растянула тесемки мешочка, который носила у пояса, и вынула чайную ложку, — с собой ношу, а то есть будет нечем. Он всю посуду попрятал. Я думала, продал. Ан нет, к твоему приезду серебро достал. Но завтра же он все спрячет и опять будем есть на оловянной да деревянной посуде. У ключницы Лукерьи ключи отнял, теперь сам кладовые отпирает и запирает. И все ворчит, угрожает! В доме боятся его, как чумы. А ведь если и сечет людей, то вроде за дело, но более всего нравоучениями мучает и в дальние деревни ссылает. Лукерья говорит, что не может такой мухоморный характер просто так произойти, мол, сглазили Ивана. Но не об этом я с тобой говорить хотела. Послушай, Мотенька, что я тебе расскажу.
В окно с тупым упорством бились ночные толстотелые мотыльки, залаяла собака и смолкла, затем донеслось тихое пение девок-кружевниц, которые плели подзоры, прошвы для подушек и пододеяльников к вечно отодвигающейся свадьбе Клеопатры. Девки-кружевницы и при родителях работали как одержимые. Помнится, когда уезжали осенью в Москву, их с их коклюшками сажали в отдельные подводы, чтобы они и в дороге не ели хлеб даром и были заняты делом. Куда же подевался их плетеный товар? И сейчас в темноте, видно, лучину жгут и все плетут, как парки, сочиняют судьбу Клеопатре.
Глаза у сестры опять стали тревожными. И вот что она ему рассказала.
— Как уехал ты, Матвей, в Европу, так и жизнь у нас кувырком пошла. Не сразу, правда… Жили по-прежнему широко, к обеду по нескольку карет приезжало. Хлебосольствовали… А уж когда юный император Петр Алексеевич скончался, в Москве такое началось! Бедный император, я его видела: высокий, статный, пасмурный, словно предвидел он свою скорую кончину.
— Где ж ты видела императора?
— Батюшка взял меня на праздник водосвятия. Уже была назначена царская свадьба с княжной Екатериной Долгорукой. Выезд был роскошный! Она ехала в открытых санях, шубка на ней парчовая, серебряная, а уж хорошенькая! А император стоял на санях сзади, дальше конвой, свита. Холод был ужасный. Церемония длинная батюшка меня домой отослал, а сам все четыре часа простоял на льду. Я, грешным делом, думаю, что тогда он ноги и застудил.
Как ты знаешь, свадьба царская не состоялась, император умер оспой. Верховный совет заседал в Лефортовом дворце, решал — кого позвать на царство. Когда приехала Анна Ивановна из Курляндии, Москва встречала ее широко, радостно. Потом пошли собрания. Батюшка на всех собраниях присутствовал и стоял за самодержавие, поэтому был принят в числе прочих самой императрицей.
На прием в Кремлевский дворец батюшка поехал уже больной, горячечный. Но потом ничего, отлежался, отпоили мы его чаем с малиной да медом, а по весне он опять захворал и велел переезжать в Видное. С тех пор мы здесь живем и носа на люди не кажем, а двор-то уже не в Москве, а в Петербурге. До северной столицы никогда теперь не добраться, а здесь скука страшная!