Клан
Шрифт:
– Семя инцеста – молоко дьявола, – сказала Мать. – И оно отравляет все. – Теперь игривый тон был забыт, на его место пришли горечь и стыд. – Твой Папа стоял недалече и видал, как вы согрешили. Повезло, что он не убил вас обоих на месте. Может, и надо было.
Люку было нечего ответить. Если бы Сюзанна не согрешила с ним в тот день, у него до сих пор осталась бы кожа на члене, а сестра, может быть, по-прежнему жила бы с ними. Конечно, долгое время он достойно терпел наказание, лелея надежду, что она спаслась, была на пути к новой, лучшей жизни, где ее никто не найдет. Представлял, как вырастет и отыщет ее, – а может, и не будет дожидаться взросления. Может, однажды его охватит та
– Расскажи, что с ней стало, Люк.
Два года он думал, что Сюзанна ушла. Эта мысль радовала и укрепляла в самые мрачные времена, которых было немало. Он фантазировал, как она теперь выглядит, бедная или богатая, все еще на юге или где-то еще. Ему снился ее голос, он ждал, когда она напишет ему о своих приключениях в подробностях.
Однажды летом он нашел ее старый синий чемодан, наполовину закопанный на пустыре за акром кукурузы. Тот самый, что был у нее под мышкой, пока босые ноги несли ее по грязной тропинке вдаль от дома, к городу и таинственным неизведанным краям за ним. В чемодане хранились ее жалкие пожитки: два платья, пара носков с дырками на пятках, две пары нижнего белья, холодный сэндвич с ростбифом, завернутый в вощеную бумагу, маленький кусочек сыра, блокнот с коротким карандашиком и маленький розовый кошелек с латунной застежкой, в котором хранились десять долларов для начала новой жизни.
Все это лежало в чемодане, когда он выдернул его из темно-красной земли спустя годы. Еще внутри нашлись маленький желтый гребень, ржавый перочинный ножик, кукла с трещиной на лице и разложившаяся голова Сюзанны.
– Расскажи о записке.
Кто-то засунул свернутую страничку из блокнота в правую глазницу его сестры. Дрожащими руками, ничего не различая из-за блестящей пелены слез, с застрявшим в ноющем горле всхлипом Люк вытянул бумажку и отвернулся от останков сестры, чтобы прочитать.
– Две строчки из книги Левит, – сказал он Матери загробным голосом.
– Помнишь их?
Их он никогда не забудет. Они отпечатались в его мозгу – веха на границе участка памяти, в который он редко отваживался заходить.
– «Никто ни к какой родственнице по плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть наготу. Я ГОСПОДЬ». – Он сделал вдох, медленно выдохнул: – «Наготы сестры твоей, дочери отца твоего или дочери матери твоей, родившейся в доме или вне дома, не открывай наготы их».
– Аминь, – сказала Мать безмятежно и – он слышал по голосу – с улыбкой. – Это было его послание тебе, сынок.
Это она говорила уже не раз, и он до сих пор не понимал, кого она имеет в виду – отца или Бога. В то время – а годы лишь укрепили его в этом мнении – он счел послание предупреждением. Уроком, предназначенным запугать, задавить в зачатке любое бунтарство, которое могло бессознательно родиться в нем после бегства сестры. Он вспомнил тоску, муки – почему-то бесконечно тяжелее, чем в тот день, когда Седой Папа привязал его к стулу в маминой комнате и взялся за его член с бритвой. Тогда боль была нестерпимая, но совсем другая. На том поле под паром, где он обнаружил последнюю остановку сестры, он сидел с прогнившей головой Сюзанны в руках, пока ветер уносил обрывки странички прочь, и чувствовал себя так, будто ее смерть втолкнула его в новый мир – кошмарное место, где никому нельзя доверять, а земля в любой миг может поглотить и тебя, и твои мечты. А если не земля, до тебя доберутся койоты или придет с ножом Папа и снимет с твоей души грех, а с твоего черепа – скальп.
– Почему я спрашиваю тебя об этом сегодня? – спросила Мама.
Люк пожал плечами, помрачнев от воспоминаний о сестре.
– Потому что ты отравил сестру, – ответила она за него. – И за это ей пришлось расплатиться. Люк, неужель ты не понимаешь: отпусти мы ее, ее бы совратили Люди Мира, наполнили бы своим поганым ядом и тут же сослали бы назад, и через нее развратили бы нас, сгубили бы нас, – ее рука оставила колено и нашла его пальцы, обволокла теплую кожу прохладным сырым коконом плоти. – Мы последний из старых кланов, мальчик мой. Мы держимся вместе. Мы охотимся и убиваем Людей Мира. Мы поедаем их плоть, чтоб они не пожрали нас. На том стоим и не даемся их искусам свернуть на грешные дорожки. Мы защищаем друг друга во имя Господа Всемогущего и наказываем вторженцев, губим тех, кто хочет погубить нас. Мы любимы, Люк, а когда свет является тем, кто не верит, они должны принять его либо погибнуть. Всю жизнь ты это понимал.
Сегодня ты поддался лени и глупости. Дал одной из них сбежать. Ты отсосал ее яд, причастил, показал свет, а теперь она снова Там, со светом в глазах и нашей верой в руках. Однажды ее пошлют назад, Люк, и тогда будет слишком поздно. Она придет не одна, и мы не переживем наступления легионов. Нас убьют, а косточки разбросают по земле, чтоб наши духи не нашли покоя. Наш труд окончится зряшно. Нас с тобой и всю наша родню ввергнут во тьму, вне милости Божьей.
Люк боялся. Он верил ей, знал, что она не соврет. И он знал, что если девчонка – Клэр – вернется с остальными, с Людьми Мира, это будет конец. И виноват будет только он.
– Что мне делать, Мама?
– Поговори с Папой. Он знает городских. Знает, чья это машина. Отыщете их – отыщете девчонку. А отыщете – вырви ее сердце и принеси мне. Остальное предайте огню. Мы разделим ее мясо и спасемся от Чистилища. Но время терять нельзя. Ступай немедля.
Люк встал. Но хватка Мамы не ослабла. Она притянула его ближе. Запах ошеломлял, и он закрыл рот, надеясь, что она не услышит, как он давится.
– Найди ее – не то мы возьмем обрубок твоей письки и слопаем с кашей на завтрак, понял?
Он кивнул и не дышал, пока она не отпустила. Затем развернулся и направился к двери. Стоило взяться за влажную и клейкую ручку, как его вновь остановил ее голос.
– Приберегите кожу, – потребовала она.
– Что, Мама?
– Моего мальчика. Моего Мэттью. Скажи братьям съесть что хотят, взять все, что им потребно, но кожу приберегите для меня. Грядет зима, мне нужно согреться.
Хотя Люку было трудно представить, чтобы мать мерзла под столькими складками собственной скользкой гниющей кожи, он ответил: «Да, Мама» – и вышел под дождь, к дыму и аромату жареного мяса.
8
Молитвы не будет. Рано. Лежачая Мама ясно дала понять, что такой роскоши, как время на благодарность, у них нет – когда на горизонте уже собирается сам Ад. Он провел с ней будто целые часы – долгая медленная прогулка по топким водам черного времени. Из-за этого внутреннего ощущения, что они потеряли больше времени, чем могли себе позволить, усилилась тревога. Каждая минута означала, что расстояние между ним и их добычей все больше, а между ним и тем, что сделает Лежачая Мама, если девчонку не вернуть, – все меньше.