Клан
Шрифт:
Мальчики тут же взялись за дело, бросившись к сараям, возбужденные перспективой новой охоты так скоро, оставив Люка в одиночестве разглядывать пожеванные останки брата, пока дым ел глаза, а запах дразнил желудок.
Постороннему показалось бы, что он едва покачал головой – из сочувствия или сожаления.
Но это было не так.
Из злости и боли.
И из зависти.
– Бать?
Старик сидел в кресле у камина, опустив подбородок на грудь, будто задремал, но глаза были открыты и внимательно следили за дверью, одна рука лежала на ружье на коленях, вторая – на горлышке бутылки ржаного виски.
Пит, со все еще звенящим правым ухом от затрещины, которой его наградил отец, когда поймал за подглядыванием в окно раненой девушки, не знал – отправляться наверх, снова извиниться или просто держать рот на замке. Но ему хотелось услышать батю, ведь с момента возвращения домой он не сказал ни слова. Само по себе это не было странным, но сегодняшнее молчание ощущалось иначе. Оно тревожило Пита и отдавалось в животе, пока его не замутило. Даже сверчки и лягушки-быки словно пели с меньшим воодушевлением, птицы казались усталыми и настороженными, будто желая предупредить старика и его сына о том, что на них надвигается, но не в силах найти песню, которую они бы поняли. Ночь тоже опустилась быстро, невидимое солнце утонуло за деревьями на краю участка, послав низкий холодный и ровный ветер, словно кольца по воде от брошенного в нее камня. Пит тихо подошел к столу и сел, сложив руки на поцарапанном дереве, среди остатков наспех состряпанного ужина из риса и кукурузы, который готовил Пит и которым, кажется, подкрепился только он. Отсюда ему было хорошо видно отца, чей резкий профиль подсвечивал мерцающий огонь. Но если на старика найдет припадок ярости, между ними окажется стол, который хотя бы ненадолго послужит защитой подростку.
– А бать?
Медленно – так медленно, что Пит представил: шея должна заскрипеть, точно несмазанная дверь, – отец повернулся и взглянул на него. Глаза напоминали затуманившееся стекло, за которым мерцало холодное пламя.
– Цыц, – сказал батя. – Слухай.
– Чего?
Отец вздохнул, но не ответил и снова сосредоточился на двери с таким усердием, что Пит поймал себя на том, что сам ее рассматривает, будто все эти годы что-то на ней не замечал. Может, слово или резьбу, хоть что-то, что объяснит пристальный взгляд Джека.
– Ты чего-то боишься? – спросил он, когда дверь надоела и он вернулся к напряженному, постаревшему лицу отца.
Он слабо его понимал, но только если речь не шла о настроении. Гнев, конечно, распознать проще, учитывая, что его часто сопровождали шум, брань, тяжелое дыхание и пара подзатыльников с размаха, – если его вызвал Пит, и пара пинков под зад, если нет. Печаль – сложнее, но за годы Пит научился определять и ее. Он думал, что батя так и не оправился после ухода Луизы, которую мальчик считал своей второй мамкой. Ему казалось, что здесь он может понять отца. Иногда по ночам, лежа в постели, Пит смотрел на звезды, незамаранные городскими огнями и блестящие, как осколки стекла на лунном свете, и перебирал в уме созвездия, вызывая в памяти ее образ рядом, когда она учила его названиям. Иногда он так погружался в фантазии, что почти чувствовал ее рядом, мог учуять запах, который всегда напоминал о весенних цветах и чистом белье, когда она сидела рядом на кровати, гладя его по голове, а вторую руку положив на его запястье. «Вон Кассиопея, – шептала она ему на ухо, – похожа на двойную U, правда? А вон Орион. А те три звезды – его пояс. Видишь в уголке одну красную?» Он кивал и ждал продолжения, которого не следовало, потому что она не осталась рядом, и тогда воображение сдавало и подростка затапливало одиночество, как холодная вода через пробоину в борту. Но ему остались сны, и во снах она его не покинула, продолжала готовить умопомрачительные блюда, напевать своим чудесным голосом и шутить над батей, который фыркал и ворчал, но только потому, что еле сдерживал улыбку.
Пит давно не видел, чтобы батя улыбался, и часто задавался вопросом, насколько в этом виноват он сам. Он знал, что глуповат и вряд ли найдет работу, которая поможет им с батей зажить на широкую ногу. Он не станет ни мэром, ни президентом, ни астронавтом, как ему обещала вторая мамка. Она говорила, что он может стать кем захочет, как она однажды мечтала стать знаменитой певицей. Однако теперь он знал, что это неправда, батя тоже. Он даже так и сказал, когда пропил несколько дней подряд и уже не замечал, что говорит и говорит ли вслух. «Мог бы человеком быть. Настоящим мужиком, а останешься простым фермером по колено в навозе и с соломой в голове, бушь стену подпирать и ждать счастья, да не дождешься. Ни ты, малой, и уж точно не я». Пит внимательно слушал отца и чувствовал боль, которую вызывали его слова, но сказал себе, что батя так говорит лишь из-за разочарования и злости. И еще потому, что проще оскорблять мальчика, чем собственное отражение в зеркале. Батя тоже хотел счастья, но как только вторая мама ушла, уехала в Детройт с мужчиной, которого Пит видел раз в жизни, и то случайно, старик перестал надеяться. Вообще все бросил. Женщина, которую он любил, оставила его с неродным сыном, умирающей фермой и долгими часами, чтобы сидеть, пить и думать, почему она от них отказалась.
– Пожалуй что, – сказал отец так тихо, что Питу пришлось прислушиваться, хотя даже тогда он не сразу вспомнил, на какой вопрос отвечал отец. Он погрузился в свои мысли, забыл об их разговоре и теперь спешно восстанавливал его в памяти. Вспомнил, как только старик поднял бутылку виски и изучил остатки.
Батя боялся, а так как в этом состоянии Пит его видел редко – если вообще видел, – оно сильнее распалило в нем беспокойство. Он встал, отодвинув стул ногой, и обошел стол, оказавшись у отца за спиной.
– Что случилось? – спросил он.
Старик опустил бутылку, но не сводил с нее глаз.
– Растил я тебя из рук вон плохо, – сказал он. – Да и старался из рук вон, если на то пошло. Мой батя тоже был не ахти какой человек, обращался со мной паршиво, хотя какое же это оправдание.
Такие речи отца напугали Пита больше, чем странное молчание и неожиданное ощущение, что стены вокруг сжались, но он все же пожал плечами и выдавил улыбку.
– Да че ты, бать. Кто умеет все делать, как надо?
Отец задумался.
– Пожалуй, твоя правда, но это не значит, что не надо стараться.
– А ты старался, – ответил Пит. – Смотрел за мной. Я ни в чем не нуждаюсь.
Губы отца исказила горькая усмешка.
– Тебе многое нужно, сынок. Где-то я ничего поделать не могу. А где-то мог бы и помочь.
Пит нахмурился.
– Ну… еще ж не поздно, бать. У нас вся жизнь впереди.
После этого слабая улыбка испарилась с отцовского лица. Он бросил взгляд с бутылки на дверь, его глаза расширились.
– В том-то и беда, сынок. Кажется, больше нет.
Он обещал себе, что не будет пугать подростка, но после долгих размышлений и бутылки виски Джек осознал, что замолчать ничего не удастся. Если клан Мерриллов придет, Питу лучше об этом знать, чтобы у него был шанс сбежать. Он поставил опустевшую бутылку между креслом и камином и положил руки на полированное ружейное ложе из ореха. Все эти годы он следил за оружием – лучше, чем за чем-либо еще, включая сына. Джек искренне жалел об этом и не кривил сейчас душой, говоря с подростком. Ему хотелось сказать намного больше, пока время не вышло, но, как он ни старался, слова не шли. Даже теперь, когда к их порогу мчатся адские гончие, он не мог сказать сыну, что любит его. Может быть, потому, что не любил.
Конечно, он заботился о Пите и постоянно о нем переживал, но годы разочарований, ненависти к себе и досады из-за ребенка, которого он втайне винил за то, что его оставили две женщины, которых он любил, не позволяли расцвести его чувствам в настоящую привязанность. На самом деле он никогда не хотел детей и отлично поживал без них, пока не встретил Аннабель, которая уже носила ребенка. Несмотря на это, он решил, что справится с ролью родителя, если воспитывать по большей части будет она. Но она умерла в тот же миг, когда свой первый вдох сделал мальчик. Почти пятнадцать лет он провел в жалости к себе и мыслях о том, чтобы его бросить, убеждая себя, что кто-нибудь его обязательно найдет и возьмет к себе. И к черту всех, кто потом посмотрит на Джека косо! Он не чудовище какое, и будет откровенной ложью сказать, что он не испытывал к малому никаких чувств. Но хоть на бумаге навсегда останется запись, что отец – Джек Лоуэлл, в глубине души он знал, что не приспособлен к этому. Однажды, знал он, мальчик проснется и окажется один. Джек сам не знал, как это переживет, но продолжать такую жизнь еще хуже.