Клава Назарова
Шрифт:
Тётка и мать
Тётя Лиза обрадовалась приходу Аллы и растерялась. Девушка раньше была частым гостем у Сушковых, но с отъездом Феди в Ленинград совсем их забыла. К тому же она стала дочкой бургомистра, и тётя Лиза не знала, как себя с ней вести.
— Ах, Аллочка, куда тебя и посадить-то, не знаю, — засуетилась она. — Тесно у нас, бедно… Погорели мы! Вот и Федя куда-то запропастился. Может, пойти поискать?
— Нет, нет, не надо, — остановила её Алла. — Я к вам, тётя Лиза…
И она вполголоса рассказала, что племянник занимается недозволенным
Тётя Лиза похолодела от страха. Всю свою нерастраченную женскую любовь она вложила в сына своей рано умершей сестры. Она не спала ночей, когда Федя простужался и заболевал; мучительно переживала, когда хилый Федя вбил себе в голову, что станет военным, и с болью проводила его в Ленинград.
Возвращение Феди в Остров, когда здесь уже хозяйничали немцы, тётя Лиза приняла как огромное несчастье. Она всячески оберегала племянника от опасностей, следила, чтобы он никуда не ходил, ни с кем не связывался, жил бы тихо и неприметно. Значит, он всё-таки не послушался тётку. Недаром он часто куда-то уходит, встречается с приятелями, исчезает по ночам. И вот теперь дошёл до того, что собирает оружие и стреляет в немцев. Что же с ним будет?
— Я знаю, Федя всё это не сам придумывает. Кто-то его подогревает! Но кто? Как вы думаете, тётя Лиза?
«Да она что? Допытывать меня пришла, выведывать?» — насторожилась тётка. И упрямо покачала головой: нет, нет, она ничего не знает.
И в тот же миг её осенило: «А ведь всё это от Клаши идёт, от вожатой». Недаром они с Федей встречаются по вечерам, часами сидят в сарайчике на огороде, о чём-то шепчутся.
— Меня и отец просил предупредить, — собираясь уходить, сказала Алла, — чтобы комсомольцы вели себя потише, немцев не дразнили. Иначе всё это может плохо кончиться.
— Да, да, совсем плохо, — согласилась тётя Лиза, провожая Аллу. С завтрашнего дня она устроит Федю куда-нибудь на работу к немцам, чтобы он не вызывал ни у кого подозрений. Или, ещё лучше, увезёт его из Острова.
Когда Федя вернулся домой, тётка со слезами на глазах принялась умолять его уехать вместе с ней в деревню: есть у них под Псковом дальние родственники. Федя будет там жить тихо, спокойно, вдали от немцев. Только бы перетерпеть эту злую годину…
— Послушай ты Аллочку! Она тебе помочь хочет. Просила предупредить.
— Вот откуда ветер дует! — вскипел Федя. — Так слушай, тётя! Никуда я отсюда не поеду. Живу и буду жить в Острове. А этой бургомистровой дочке скажи, пусть она сюда и носа не показывает. Я… я за себя не отвечаю… — И Федя, хлопнув дверью, вышел из дому.
Тётя Лиза долго сидела в раздумье: да, племянник уже не ребёнок, его не остановишь. Значит, надо просить Клашу Назарову. Она ведь вожатая, наставница, она не пожелает молодым
И тётя Лиза в этот же день, вечером, направилась к Назаровым.
Клава с матерью сидели за столом и перебирали последние запасы гречневой крупы. При виде Фединой тётки они переглянулись: в эти дни люди редко посещали друг друга, да ещё по вечерам, когда хождение по городу без пропусков строго воспрещалось.
— Лизавета! Ты! И в такой час? — Евдокия Фёдоровна поднялась навстречу. Всё же она была рада своей давней подруге.
Тётя Лиза махнула рукой, присела на лавку, обвела взглядом комнату и вдруг заплакала. Заплакала беззвучно, не спеша вытирая ладонью одутловатые морщинистые щёки.
— Тётя Лиза! — встревожилась Клава. — Случилось что-нибудь? С Федей?
Тётя Лиза заплакала ещё сильнее. Потом, не стыдясь своих слёз, шумно перевела дыхание и с неприязнью остановила свой взгляд на Клаве.
— Ишь ты, почуяла! Пока-то ещё ничего не случилось, но беда не за горами. Вот-вот грянет! — И она пересказала всё то, что узнала от Аллы Дембовской.
Евдокия Фёдоровна тихонько ахнула, Клава прикусила губу: и зачем только Сушков связался с этой дочкой бургомистра?!
— А ведь это твоя работа, Клаша, — заговорила тётя Лиза. — По твоему навету Федя в пекло-то лезет.
— Что вы! — растерянно забормотала Клава. — Я-то при чём?..
Глаза у тёти Лизы вновь набухли слезами.
— Не сманивай ты Федю! Не толкай его в беду! Он же каждому твоему слову верит. Скажи ты ему, чтобы не лез он в эту свару. Он же молодой, ему ещё только жить начинать… А вы же песчинки, зёрнышки маковы, куда вам супротив силищи басурманской? Сомнут вас, в прах развеют. Ну, втолкуй ты Феде, чтобы он тихо жил, неприметно. Пощади ты его…
По телу Клавы прошёл озноб. А может, и в самом деле пожалеть молодых ребят, не звать их на борьбу с захватчиками, дать им отсидеться в сторонке в ожидании лучших дней, только чтобы такие люди, как тётя Лиза, были спокойны? Но как можно так думать, если кругом рушится самое дорогое и заветное? И разве Федя по чужой воле вступил в подпольную организацию? Он пришёл туда по велению своего сердца, по зову совести, как пришли тысячи и тысячи юных патриотов в Красную Армию и партизанские отряды.
Всё это Клава собиралась объяснить Фединой тётке.
— Клаша, голубушка! — умоляюще продолжала межд тем тётя Лиза. — Христом-богом тебя молю. Пощади ты моего Федюшку. Хочешь, в ножки тебе поклонюсь?
Клава вскочила. Лицо её пошло пятнами.
— Как вам не стыдно! — вскрикнула она. — Русская женщина! И такие слова!
— Погоди, дочка, — остановила её мать, сидевшая до сих пор в глубокой задумчивости. — Послушай, Лизавета… Ты говоришь, молодым жить нужно. А как жить, если дышать нечем, если им на шею петлю накинули? Так как же эту петлю не сорвать, как не поднять руку на того, кто тебя душит? А ты над своим племянником, как клуха, трясёшься… Я ничего не знаю, что делают молодые люди. Они нам этого не скажут. Но если они что-то и делают во вред врагам, то я только помолюсь за них. И благословлю от всего сердца. Так-то, Лизавета.