Клеопатра. Сборник
Шрифт:
– Не гневайся, милый Гармахис! Ну, не надо сердиться, – сказала она. – Почему ты думаешь, что я насмехаюсь над тобой? Почему ты думаешь, что не станешь законным фараоном и правителем страны?
– Как мне понять тебя? – спросил я. – Ты выйдешь за меня замуж и объявишь это всему Египту? Как же иначе я теперь могу стать фараоном?
Она опустила глаза.
– Быть может, любимый, я в самом деле хочу стать твоей женой, – нежно промолвила она. – Послушай, здесь, в этой темнице, ты совсем побледнел и почти ничего не ешь. Нет, не возражай! Рабы донесли мне об этом. Я держала тебя здесь, под стражей, Гармахис, для твоего же блага. Чтобы сохранить твою жизнь, которая так дорога мне, и честь, нужно продолжать делать вид, что ты мой пленник. Иначе тебя ждет позор и смерть, к тебе тайно подошлют убийц, и ты погибнешь.
И она ушла, слегка кивнув головой, оставив меня с мыслью о том, что хочет открыто сочетаться со мной браком. Не стану скрывать, тогда я поверил, что именно это было у нее на уме. Ибо, если она даже и не любила меня всепоглощающей любовью, я был ей дорог, она увлеклась мной, со мной ей было интересно, и я еще не успел наскучить ей.
Утром Клеопатра не пришла, зато пришла Хармиона… Хармиона, которую я не видел после той роковой ночи. Она вошла и остановилась передо мной, бледная, с опущенными глазами, и первые ее слова были едким упреком.
– Прости меня, – заговорила она своим нежным голоском, – за то, что я осмелилась к тебе явиться вместо Клеопатры. Но твое счастье отсрочено ненадолго. Скоро ты увидишь ее.
От ее слов я сжался, и она, видя свое превосходство, продолжила:
– Я пришла, Гармахис, – увы, более не царственный! – чтобы сказать тебе, что ты свободен! Свободен и теперь сможешь увидеть всю степень своего бесчестия, увидеть ее в полных презрения глазах каждого, кто тебе доверял. Я пришла, чтобы сказать, что великий заговор, который готовился больше двадцати лет, погиб безвозвратно. Правда, никто не был убит, кроме, наверное, дяди Сепа, потому что он исчез, но все предводители были схвачены и закованы в цепи или изгнаны из страны, а их движение сломлено и рассеяно. Буря растаяла, не успев разразиться. Египет потерян, и теперь потерян навсегда, последняя надежда пропала! Египет больше не сможет бороться с оружием в руках, отныне ему остается только во веки веков гнуть шею под иноземным ярмом и подставлять спину под плети захватчиков.
Я громко застонал и промолвил:
– Увы, я был предан! Нас всех предал Павел.
– Ты был предан? Нет, ты сам стал предателем! Почему ты не убил Клеопатру, когда остался с ней один? Отвечай, клятвопреступник!
– Она опоила меня! – произнес я.
– О Гармахис, – сказала безжалостная девушка, – как же ты не похож на того принца, которого я когда-то знала! Как же низко ты пал, если даже не гнушаешься лжи! О да, ты был опоен, опоен приворотным зельем! Ты променял Египет и свою высокую цель на поцелуй блудницы. Горе тебе! Позор тебе! – Она уже смотрела мне в лицо и указывала на меня пальцем. – От тебя все отвернутся, все отвергнут! Презренный! Изгой! Ничтожество! Попробуй мне возразить, если сможешь! Втягиваешь голову в плечи? Боишься? Чего еще ожидать от такого, как ты! Ползи к Клеопатре, целуй ее сандалии, когда ей будет угодно втоптать тебя в грязь, где тебе и место, но к честным людям не приближайся! Не приближайся никогда! Держись от них как можно дальше!
Внутри у меня все клокотало от презрения и ненависти, которыми она меня поливала, но я не находил слов, чтобы ответить.
– А как случилось, – наконец спросил я мрачным голосом, – что тебя никто не выдал, и ты по-прежнему приближенная царицы, и ты можешь приходить ко мне, чтобы издеваться надо мной, хотя еще совсем недавно клялась мне в любви? Или у тебя, женщины, нет жалости и сострадания к мужчине, который оступился?
– Моего имени не было в тех списках, – ответила она, опустив свои темные глаза. – Так что у тебя есть прекрасная возможность. Выдай меня, Гармахис! Из-за того, что я когда-то любила тебя (помнишь ли ты это?), для меня твое падение вдвойне больнее. Позор тех, кого мы когда-то любили, отчасти становится нашим позором и преследует нас, потому что мы слепо допускаем такое ничтожество до самых сокровенных глубин сердца. Неужели и ты такой же глупец, как все? Ты, еще разгоряченный объятиями этой царственной распутницы, ищешь утешения у меня? Именно у меня?
– Откуда мне знать, – сказал я, – что это не ты предала нас, потеряв голову от злости и ревности? Хармиона, когда-то, еще в самом начале, дядя Сепа предостерегал меня насчет тебя, и теперь, когда я вспомнил его слова, я вижу, что…
– Как это похоже на предателя! – прервала она меня, покраснев до корней волос. – Предатели думают, что все люди такие же предатели, и всех подозревают! Нет, я не предавала тебя, это сделал жалкий негодяй Павел, который в последнюю минуту струсил, и получил по заслугам. И я не стану терпеть твои оскорбления, Гармахис, более не царственный! Клеопатра, царица Египта, велела мне сообщить тебе, что ты свободен и что она ждет тебя в Алебастровом зале.
Бросив на меня долгий взгляд из-под длинных ресниц, она поклонилась и ушла.
И вот я снова стал появляться при дворе, хотя бывал там лишь изредка, ибо душа моя горела от стыда, меня жег ужас, и в глазах каждого, кто меня знал, я боялся увидеть презрение к предателю. Однако ничего подобного я не увидел, потому что никого, кто знал о заговоре, во дворце не осталось, а Хармиона об этом никому не говорила, вероятно, чтобы обезопасить себя. К тому же Клеопатра убедила всех, что я невиновен и к заговору не имею никакого отношения. И все же моя вина давила на меня так, что я осунулся, похудел, а лицо мое потеряло былую красоту. Считалось, что я свободен, но за каждым моим шагом постоянно наблюдали, и мне не было позволено выходить за стены дворца.
И вот наконец настал тот день, когда к нам прибыл Квинт Деллий, этот лживый римский патриций, который служил только восходящим звездам. Он привез Клеопатре письма от Марка Антония, триумвира, который после недавней победы в битве при Филиппах переправился в Азию, где отнимал у покоренных царей золото, чтобы утолить алчность своих легионеров.
Я хорошо помню тот день. Клеопатра, облаченная в свои парадные царские одеяния, в окружении придворных, среди которых был и я, сидела в большом зале для приемов на золотом троне. Когда она приказала ввести посла триумвира Антония, большие двери распахнулись, и под звуки фанфар, приветствуемый стражниками-галлами, в сверкающих золотых доспехах и пурпурном шелковом плаще, в сопровождении свиты своих военачальников в зал вошел римлянин. Он был красив и хорошо сложен, но на его бритом приятном лице, без бороды и усов, выделялся жесткий рот и бегающие лживые прозрачные глаза. Пока глашатаи выкрикивали его имя, титулы и должности, он не отводил взгляда от спокойно сидевшей на троне Клеопатры, словно был ошеломлен ее лучезарной красотой. Когда глашатаи, наконец, замолчали, он продолжал стоять и даже не шевельнулся. Клеопатра обратилась к нему на латыни:
– Приветствую тебя, благородный Деллий, посланник могущественного Антония, тень которого протянулась через весь мир, словно сам Марс явился перед нами, мелкими, ничтожными владыками. Приветствую тебя и добро пожаловать в наш бедный город Александрию. Прошу, поведай нам цель твоего приезда.
Но коварный Деллий продолжал стоять точно зачарованный.
– Почему ты молчишь, благородный Деллий? Тебя что-то тревожит? Ты утратил дар речи? – спросила Клеопатра. – Или ты так долго путешествовал по просторам Азии, что двери латинской речи теперь закрыты для тебя? Какой же язык ты помнишь? На каком разговариваешь? Назови его, и мы будем говорить на нем, ибо нам знакомы все языки.
Тут он наконец заговорил. Голос у него оказался мягким и грудным.
– Прости меня, прекраснейшая царица Египта, за то, что перед тобой я онемел, но красота столь великая, точно сама смерть, запечатывает уста смертных и лишает разума. Полуденное солнце ослепляет того, кто на него смотрит, так и твоя, царица Египта, неожиданно открывшаяся мне блистательная красота лишила меня воли и власти над своими чувствами и мыслями.
– Воистину, благородный Деллий, – промолвила Клеопатра, – как видно, в Киликии прекрасно учат искусству лести.