Клеопатра. Сборник
Шрифт:
Однажды днем, когда я спал в камере арфистов гробницы Рамсеса, что близ Тапе, где я по-прежнему жил, во сне ко мне явился мой старый отец Аменемхет. Он встал надо мной, опираясь на посох, и промолвил:
– Смотри внимательно, мой сын!
Я стал вглядываться и глазами моего духа увидел море, скалистый берег и два флота, сражающиеся друг с другом. На мачтах судов одного флота реяли штандарты Октавиана, на судах другого – Клеопатры и Антония. Корабли Антония и Клеопатры теснили суда Октавиана, он отступал, и победа должна была быть на стороне Антония.
Я еще внимательнее всмотрелся и увидел Клеопатру, которая сидела на галере с золочеными бортами, с волнением наблюдая за ходом битвы. Я устремил к ней свой дух, и она словно услышала голос
Глаза ее широко раскрылись от изумления, и снова она услышала голос духа. Тут ее охватил великий страх. Она крикнула своим морякам, чтобы подняли паруса и дали команду флоту отступать. Они удивленно, но довольно охотно выполнили ее приказание и поспешно покинули поле сражения.
Раздался оглушительный рев сотен человеческих голосов. И друзья Клеопатры, и ее враги закричали разом: «Клеопатра сбежала! Клеопатра сбежала!» Я увидел, что флот Антония разбит, и море вокруг его кораблей стало красным от крови, а потом вдруг вышел из транса и очнулся.
Прошло несколько дней, и снова меня посетило видение отца. Он подошел ко мне и произнес:
– Восстань, мой сын! Час возмездия близок! Твои замыслы исполнились, ты не напрасно трудился, твои молитвы услышаны. По воле богов, когда Клеопатра из своей галеры наблюдала за битвой при мысе Акциум, сердце ее наполнилось страхом. Ей послышался твой голос, который сказал ей: «Беги или погибнешь», и она бежала вместе со своим флотом. Антоний потерял силу на море и потерпел жестокое поражение. Отправляйся в путь и делай так, как тебе укажут боги.
Утром я проснулся и, думая о том, что могут означать эти слова, прошел к выходу из гробницы. Там я увидел приближающегося по долине гонца Клеопатры в окружении римских воинов.
– Что вам нужно от меня? – строго спросил его я.
– Я доставил послание от царицы и от великого Антония, – ответил командир воинов, низко кланяясь, ибо меня все до единого страшились. – Царица приказывает тебе прибыть в Александрию. Много раз она обращалась к тебе с этой просьбой, но ты все время отказывался. Теперь же царица повелевает тебе плыть в Александрию, и немедленно, ибо она нуждается в твоем совете.
– А если я скажу «нет», солдат, что ты сделаешь?
– Мне дан приказ, о божественный Олимпий, привезти тебя силой.
Я громко рассмеялся.
– Силой? Глупец! Не говори со мной так, ко мне нельзя пытаться применять силу или я испепелю тебя на месте. Знай, я могу не только врачевать, но и убивать!
– Прости мою дерзость, о мудрейший! – воскликнул он, содрогнувшись. – Я только повторяю то, что мне приказано.
– Я знаю это. Не бойся. Я отправлюсь с вами в Александрию.
И в тот же день мы с моей старенькой Атуа в сопровождении римских воинов отплыли в Александрию. Покинули мы эти места так же незаметно, как пришли, и больше в ставшей мне надолго домом гробнице Рамсеса я не появлялся. С собой я взял и все сокровища моего отца Аменемхета, ибо я хотел явиться в Александрию не нищим попрошайкой с пустыми руками, а богатым и гордым человеком. По дороге я узнал, что Антоний действительно бежал вслед за Клеопатрой из Акциума и теперь ждал неминуемого конца. Это и многое другое я предвидел в темном склепе гробницы фараона близ Тапе и сделал так, чтобы все это воплотилось.
Наконец я прибыл в Александрию и поселился в доме, который велел снять и приготовить для меня у дворцовых ворот.
И в ту же ночь ко мне пришла Хармиона… Хармиона, которую я не видел девять долгих лет.
Глава IV
О встрече Хармионы с ученым Олимпием, о том, что она ему рассказала, о том, как Олимпий предстал перед Клеопатрой, и о приказах Клеопатры
Я сидел, облаченный в черные простые одежды, в комнате для приема гостей в отведенном мне доме, который был соответственно обставлен и убран. С резного кресла с ножками в виде львиных лап я смотрел на качающиеся светильники, заправленные благовонным маслом, на дорогие ткани с вытканными рисунками, которыми были задрапированы стены, на дорогие сирийские ковры, и посреди всей этой роскоши я вспоминал о гробнице Рамсеса, что близ Тапе, об усыпальнице арфистов и о девяти долгих годах, проведенных в темноте и одиночестве за подготовкой к этому часу. Я сидел, а рядом с дверью, на ковре, лежала, свернувшись калачиком, старая Атуа. Волосы ее были белыми как снег, и морщины покрывали ставшее будто пергамент, высушенное годами лицо старой женщины, которая осталась верна мне, когда все остальные от меня отвернулись, ибо ее великая любовь оказалась сильнее моих прегрешений и прощала их. Девять лет! Девять бесконечно долгих лет! И вот я снова в Александрии. И снова после затворничества, пройдя искус, в предначертанном круге событий я явился, чтобы принести смерть Клеопатре. И на этот раз я не намерен был проиграть.
Однако как изменились обстоятельства! Теперь я был не исполнителем чужой воли, теперь я был карающим мечом в руках правосудия. Освободить Египет, сделать его могучей державой и занять принадлежащий мне по праву трон я уже не надеялся – эта надежда погибла. Кемет погиб. Погиб и я, Гармахис. В беспорядочной круговерти событий великий заговор, в котором я был главным стержнем, забыт и погребен, даже воспоминания о нем не осталось. Черный полог ночи опустился на историю моего древнего народа, сами боги его стоят на краю бездны забвения. Я уже мысленно слышу клекот римских орлов, торжествующе хлопающих крыльями над самыми дальними берегами Сихора.
Все же я заставил себя избавиться от этих безотрадных мыслей. Я встал и попросил Атуа найти мне зеркало, чтобы я мог посмотреть на себя, каким я стал.
И вот что я увидел: худое морщинистое мертвенно-бледное лицо, не знающее улыбки, большие запавшие глаза, выцветшие от постоянного всматривания в темноту и на бритой голове напоминающие глазницы черепа, хромая нога, сухое тело, истощенное воздержанием, горем и молитвами, длинная всклокоченная борода с проседью, мелко дрожащие, точно лист на ветру, тонкие руки в выступающих синих венах, опустившиеся плечи. Я даже стал ниже ростом. Время и печаль изменили меня до неузнаваемости, оставив на мне свой след. Я уже и не представлял себя тем царственным Гармахисом, который в расцвете могучих сил, юности и красоты впервые на погибель себе увидел женскую красоту и попал под обаяние волшебных чар. И все же во мне горел тот же огонь, и все же я изменился только внешне, ибо время и печаль бессильны перед бессмертным духом человека. Могут пройти годы; Надежда, как птица, может улететь; Страсть может сломать крылья о железные прутья Судьбы; фантазии могут раствориться, словно слепленные из облаков дворцы при огненном восходе солнца; Вера может иссякнуть, как бьющий из-под земли родник; Одиночество может раскинуться вокруг и отрезать нас от людей, как неисчислимые пески бескрайней пустыни; Старость может опуститься незаметно, словно сгущающаяся ночь, на голову, поседевшую от позора. Да, мы привязаны к колесу Судьбы, и на нашу долю могут выпасть любые жизненные перипетии: то мы возносимся на вершины и правим, как цари, то падаем с высот и прислуживаем, как рабы, то мы любим, то мы ненавидим; то купаемся в роскоши, то прозябаем в жалкой нищете – и все же, несмотря ни на что, мы остаемся собой, неизменными, – и в этом великое чудо нашей Сущности.
Пока я сидел и с болью в сердце размышлял об этом, глядя в зеркало, в дверь постучали.
– Открой, Атуа! – сказал я.
Старая женщина встала, отворила дверь, и в комнату вошла женщина в греческом платье. Это была Хармиона, все такая же прекрасная, как когда-то, только милое лицо ее было очень печально, хотя в опущенных глазах тлел огонь, готовый в любую минуту вспыхнуть.
Она пришла одна, и Атуа, не произнося ни звука, указала ей на меня и вышла.
– Старик, – обратилась ко мне Хармиона, – отведи меня к ученому Олимпию, я прислана царицей по делу.