Клетка из слов
Шрифт:
– Ты за это лето уже фута на три вырос! – восклицает она. – У меня рук не хватает, чтобы обнять эти широкие плечи!
– Ой, да ладно, мам, – фыркаю я, но с удивлением понимаю, что она не так уж неправа. Либо я стал выше, либо она съежилась. Надеюсь, все-таки первое.
На самом деле фотографии дяди Вернона довольно плохие. А еще их очень много. Натюрморты даже хуже пейзажей.
– Что это, как думаешь? – мама держит в руках фотографию чего-то розового, изрезанного полосками света.
Я наклоняю голову набок.
– Рука попала в объектив. Видимо, пальцы.
Сумка
Тут рядом с моим плечом раздается сдавленное кряхтение. Мама изо всех сил зажимает рукой рот.
– Мам?
Она снова глухо фыркает через нос, а потом убирает руку и начинает визгливо хохотать.
– Это искусство, мам, – говорю я, и она снова издает свои странные лающие звуки. – Имей уважение.
Она громко охает и хлопает меня по спине.
– Что тут у вас, ребят? – появляется из-за двери веселое папино лицо.
– Да ничего такого, – отвечает мама, вытирая слезы. – Просто Уайлдер рассказал мне шутку.
Она знает, что папе бы не понравились насмешки над дядей Верноном. Он бы «взбесился», как выражается Харпер.
Но я еще несколько дней ловлю на ее лице лукавое выражение. Один раз за ужином она даже давится пюре посреди какого-то разговора. Мама встречается со мной глазами, и я понимаю, что она вспомнила об «искусстве» дяди Вернона.
Удивительно, но уже наступил август – и даже прошел наполовину. Лето близится к концу.
Сегодня самый жаркий день года, самое знойное время. Мы с отцом прячемся от солнца под кленом. Бриз тихо шелестит листвой у нас над головами. Пара-тройка листочков уже окрасились в глубокий огненно-оранжевый цвет.
У папы на лице «Нью-Йорк таймс», его дыхание спокойное и ровное. Я немного еложу. Осталось меньше часа до нашей с Натом и Харпер встречи на сосновом утесе. Время, которое я провожу вдали от них, кажется каким-то сумрачным и ирреальным. Последние дни – самые бесценные.
Коттедж осенью выставят на торги, и я никогда больше сюда не вернусь. Сюда переедет жить какая-то другая семья. Какой-то другой подросток будет любоваться на звезды через мою бойницу и слушать пение камней в бухте. А что будет с фотографиями дяди Вернона? Мне как-то сложно представить, что мы повезем их с собой в город. Скорее всего, их выкинут. По какой-то странной причине мне это не нравится. Этот новый парень наверняка будет суперкрутым, может, у него даже будет машина. Он понравится Харпер и Нату гораздо больше меня.
Газета чуть колышется от отцовского дыхания. А если он умрет, – думаю я, – то коттедж достанется мне? Хотя, наверное, маме. Мне почти семнадцать: они не могут заставить меня вернуться обратно в школу.
Я вздрагиваю. Мой отец резко присаживается и смотрит на меня. Долго он уже не спит?
– Лето почти кончилось. Ты успеваешь по списку литературы? Семестр начнется, не успеешь оглянуться.
– Да, я почти с ним разделался. – Это неправда. От мысли о Скоттсборо у меня внутри все перекручивается, как будто нож в пузо воткнули. Иногда мне кажется, что я испытываю нежные чувства не к Харпер, а к Натану с Харпер как к паре. Эта мысль одновременно и будоражит, и пугает меня. Иногда я задумываюсь, можно ли влюбиться в место как в человека: в эту полоску берега, в эти длинные яркие дни, в которых можно затеряться. Эта часть мира совершенно скрыта от посторонних глаз. Как будто каждая рощица, каждый грот в скалах – чей-то секрет.
– Знаешь, в этих местах рынок недвижимости довольно неплохо себя чувствует, – произносит отец.
– Ну, его, наверное, можно с этим поздравить? – Меня дико злит, что он говорит об этом так спокойно, когда мое сердце просто разбивается на части.
– Ты тут прямо-таки вылез из своей раковины, Уайлдер. Кажется, такая жизнь идет тебе на пользу.
– Так и есть.
Мое сердце колотится в груди, но я выжидаю. Нельзя торопить отца. Никогда. Я пытался.
– Это еще и неплохое вложение. Дядя Вернон получал с коттеджа приличный доход. Так что мы подумали… – отец кладет свою огромную горячую ладонь мне на плечо, – что мы могли бы оставить его. Не продавать. Ты бы мог приезжать сюда каждый июль. В остальное время мы бы его сдавали. Что думаешь?
Мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Так что я просто крепко его обнимаю.
А потом со всех ног уношусь вниз по дороге, чтобы рассказать друзьям.
Не успеваю моргнуть, как наступает последний день. Мы, как всегда, проводим его у моря. Но когда Нат начинает разводить огонь на берегу, я заявляю:
– Надоели мне эти костры на пляже.
На самом деле я хочу посидеть у огня, но меня просто корежит от мысли, что этот костер – последний. Харпер и Нат смотрят на меня, и я вижу, что они понимают. От этого почему-то еще хуже.
– Ну правда, скучно, – тяну я и отворачиваюсь в сторону. А потом упираюсь глазами в землю. – Извините.
Холодная ладонь Харпер ложится на мое сгоревшее плечо.
– Пойдем тогда на луг?
– Да! – поддерживает ее Нат. – Я тоже устал от пляжа.
Как же я люблю их обоих.
Под деревьями прохладно и зелено; пока мы идем по роще, тени и солнечные лучи наперегонки бегают по нашим лицам.
На лугу ужасно красиво. Желтые рудбекии выглядывают из высокой травы, колышущейся от вечернего бриза. Вокруг летают бабочки, а в зарослях на пляже поют птицы. Щегол, кукушка, – повторяю про себя, вспоминая свой первый день. Тогда я еще не знал названий этих птиц и цветов.
Хотя одна вещь не изменилась. Меня по-прежнему тошнило от этого места. Стоит только присесть на траву, голосок в моей голове подсказывает: нет, не здесь. Но я не хочу ничего говорить – на наши любимые места сегодня лучше не смотреть. Пусть грустные воспоминания останутся здесь, где мне не нравится.
Харпер сидит на бревне и извлекает из сумки бутылку «Гавана Клаб». Ее родители совсем не следят за своим баром. А стоило бы. Я пью, и она смотрит на меня с веселым любопытством.