Клеймо Дьявола
Шрифт:
До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. — Хамал скромно опустил глаза.
— "Вернейшая порука мастерства — не признавать своё же совершенство", — с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.
Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:
— Почему это кругом одни гении да поэты, а я один — бездарь? Впрочем, это не главное, — успокоил он себя. — Вот что, господа, — он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, — помогите-ка мне.
— Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? — невинно поинтересовался Хамал.
Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство — сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:
— Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.
Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.
— Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, — невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие — заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.
— Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймет, что это писал не я! Что такое "Анадиомена", Бога ради?!
Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты — "выходящая из пены". Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?
— Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу… — хладнокровно посоветовал Хамал.
Риммон возмущённо блеснул глазами.
— Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов-иезуитов всегда был первым!
Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высокий авторитет, и его суждения весьма уважаются собеседником.
Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.
— Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.
Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся.
Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.
— Риммон! Дурные новости?
— А? — Сиррах вздрогнул словно спросонья. — Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьезности намерений — подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов. — Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: — Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.
Хамал пожал плечами.
— Да, Моозеса я знаю, он ювелир и был другом моего покойного деда, и часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?
— Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.
Гиллель улыбнулся и развёл руками.
— Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений — даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и весьма утончённым вкусом. — Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался. — Что с вами?
— Моозес продает украшение в виде виноградной лозы, — Риммон уткнулся в строки письма, — где это?.. а вот… с листочками из золота и виноградными кистями из бледно-зелёных бриллиантов. Он много делал таких? — Хамал побелел. — Эстель и Симона говорят, что такое было у Лили.
Хамал неестественно побледнел, почти до синевы.
— Вы хотите сказать, что это оно?
— Не знаю. Вы его видели? На Лили?
Хамал кивнул. Риммон соображал быстро, действовал ещё быстрее.
— Надо ехать к Моозесу. Нам вдвоём. Я, признаюсь вам, вообще не помню камней Лили, я-то и глядеть на неё не мог без отвращения, а вы опознаете их безошибочно. Не говоря уже о том, что мы сможем расспросить Моозеса о том, кто ему их продал или заложил. Вернее, — вы. Вам он скажет, мне — нет. Заодно я выберу подарок для Эстель. Вы же знаете цены? — Хамал потерянно кивнул. — Не дайте мне переплатить или купить дешёвку. Я прикажу заложить карету. К ночи будем в городе. Переночуем в гостинице, а утром — к ювелиру, — Риммон быстро вышел.