Клеймо Дьявола
Шрифт:
Через мгновение растаяла в воздухе и тень куратора.
Глава 34. Встреча с Сатаною
Я говорил: не увижу я Господа, Господа на земле живых;
не увижу больше человека между живущими в мире;
я должен отрезать, подобно ткачу, жизнь мою…
"Tantum doluerunt, quantum doloribus se inseruerunt". [15]
Хамал полагал, что Риммон начнет бредить, однако, тот лежал без движения, тихо, точно мертвый. Но пульс прощупывался. Гиллель только сейчас заметил на своих руках, измазанных копотью, запекшуюся кровь. Он налил в таз немного воды и принялся отмывать саднящие ладони от сажи, тереть пальцы, намыливать запястья.
15
"Мы страдаем настолько, насколько поддаемся страданиям".
бл. Августин "О граде Божьем" 1, 10.
— Куда оно делось? — он и не думал, что сказал это вслух.
— Вы о чём, Хамал? — Невер был мрачен и говорил с трудом.
— Да пятно! У меня от рождения на запястье было родимое пятно. Его нет. И кожа не свезена.
— Странно.
— Согласен. — Хамал глубоко задумался.
Невер со стоном поднялся, тоже кое-как смыл с рук и лица копоть, и снова молча опустился на пол у стены, уставившись в пустоту. Ригель ушёл рассказать о произошедшем декану и отцу Бриссару.
С Хамалом творилось что-то странное. Кусок ветчины он жевал, странно жмурясь, пил вино как небесную амброзию. У всего был какой-то новый необычайный вкус — вкус жизни. Казалось, он поправился после изнуряющей, мучительной болезни, убивавшей в нём все ощущения. Все было божественно вкусно. Гиллель вдруг почувствовал себя свободным, необременённым тягучим и липким страхом и извечным гнетом мрачных мыслей. Ничего не тяготило. Лёгкие, как глубоко он ни вдыхал, казалось, не могли вместить свежесть заснеженной ночи, хотелось смеяться, пить шампанское, петь веселые куплеты, кружить в вальсе хрупких девчушек и делать какие-то смешные глупости.
Хамал совершенно не постигал причин этого переполнявшего его ликования и, понимая, что Риммон и Ригель несчастны, считал это ощущение собственного счастья предательством по отношению к ним. Привычно пытаясь продумать происходящее, он натыкался на пустоту. Погибли Нергал и Мормо? Слов нет, ни малейшей симпатии он к ним не испытывал, и огорчаться из-за их смерти не собирался. Но вовсе не это было причиной его радости. Совсем нет. Он и думать о них забыл с той минуты, как все они выбрались из зловонного Зала Тайн. Что же тогда?
Неожиданно Гиллель замер с полуоткрытым ртом.
— Невер! — Морис вздрогнул от неожиданности. — А… о чём вы думаете?
— О погребении, завтра нужно с утра… постойте. А почему вы спрашиваете? Сами же знаете!
— Не знаю. Ничего не вижу. Ровным счетом ничего…И ваши мысли не вижу, Эммануэль, — заметил он вошедшему Ригелю.
— А почему?
— Не знаю. — Хамал помедлил и вдруг метнул в Невера пробку от бутылки. Ударившись о плечо Мориса, она упала к его ногам. — И ваша хвалёная неуязвимость тоже трещит по швам…
— Вами хвалёная, — счел нужным подчеркнуть Невер. — Мне она всегда была… несколько в тягость.
— Сейчас придет служанка Эстель. Она омоет тела. — Эммануэль тяжело вздохнул и почти рухнул на диван. — Отец Бриссар сказал, что отпоёт их завтра в два, после обедни у него ещё крестины в городке.
Эммануэль выглядел больным и потерянным, черты обострились, глаза запали и казались сплошь чёрными. Но на Невере, как отметил Хамал, прошедшая ночь не оставила иных следов, кроме ожогов. Он был утомлён и изранен, но в его глазах отрешённо голубело весеннее небо.
…Проснувшись на рассвете, Хамал увидел Христа, обмывающего ноги апостолу Петру…И померещится же! В тёмном углу на коленях стоял Эммануэль, снимая повязку с обожженной ноги Мориса. Гиллель потянулся, от чего всё тело сковало болью — вчерашний вечер и ночь напоминали о себе. Но вчерашняя радость не ушла, осталась с ним.
Риммон лежал, как и накануне, не подавая признаков жизни, но руки его потеплели. Вокруг его глаз темнели круги. Хамал приложил к его лицу смоченное водой полотенце, и тот зашевелился. Ригель сказал, что пойдет к Причастию. Морис на минуту удержал его, попросив промыть глаза Риммону. Эммануэль безмолвно повиновался. Веки Сирраха запеклись, и глаза тускло светились в их узких прорезях. Увлажнённые Эммануэлем, они утратили красноту, воспаление стало спадать.
Эммануэль направился в храм, а Невер и Хамал решили накормить Риммона, который ничего не ел со вчерашнего завтрака, и обещали привести его после службы в притвор к гробам. Есть Риммон ничего не стал, но несколько глотков коньяка чуть скрасили его смертельную бледность. Через час он смог подняться сам, прошёл, чуть пошатываясь, по комнате и остановился.
— Пойдемте в храм. — Невер и Хамал молча двинулись за ним.
Месса закончилась. Эммануэля они нашли в притворе, сидящим в изголовье гробов. Лица покойниц были фарфоровой белизны, горло Эстель прикрыли белым шарфом, но страшный кровавый шрам сбоку всё же был заметен. Её служанка тихо вздыхала в неосвещенной нише нефа, прикрыв глаза платком и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Золотые лампады горели перед ликом Христа, отражаясь бликами на складках гробовых покровов.
Трое вошедших сели рядом. Хамал опасался истерики Риммона, но тот сидел, словно окаменевший. Обе створки двери, выводящей из храма, тихо распахнулись. Вошли куратор и профессор Вальяно. Эммануэль встал и, подойдя им навстречу, обессилено прислонился лицом к плечу профессора, но голос Эфраима Вила, негромкий и грудной, заставил его вздрогнуть.
— Ну, зачем такие скорби, Ригель? — Эммануэль недоумённо взглянул на него. Куратор никогда не обращался к нему, не произносил его имени, даже походя. Между тем Эфраим Вил продолжал, — вам ведь ничего не стоит вмешаться в Божий Промысел. Одна… всего одна ваша молитва — и любая из них вернётся к жизни. Одна из них, — насмешливо уточнил он и усмехнулся.
Его голос отчетливо и резко прозвучал под сводами храма. Странно, но проступивший в словах Вила сарказм казался не иронией, но злой издевкой и пароксизмом злобы. Что он, Ригель, сделал куратору, чтобы тот так шипел на него? Эммануэль недоумевал, но тут до него, несколько заторможенного из-за тягостных событий и усталости, стал доходить смысл сказанного. Куратор бредил?
Риммон с трудом поднялся и застыл, глядя на Эммануэля.
— Твой дар, дар великий и страшный, дар дьявольский, мой мальчик, исцеление болящих и воскрешение мёртвых. — В негромко произнесённых словах заговорившего Вальяно Эммануэлю, и уже не в первый раз, послышались интонации аббата Максимилиана. — Ты можешь сделать это.
Риммон замер, как истукан, потом сделал два шага вперёд и, рухнув на колени, пополз к Эммануэлю. Ригель в ужасе попятился. Он не сразу осмыслил сказанное Вальяно — настолько нелепым и не имеющим к нему никакого отношения оно показалось. Он — может… воскрешать умерших? Это — безумие. Кто смеет вмешиваться в Божий промысел? Дьявольское ли это? Конечно. Это не от Бога. Но… тут в сказанном вдруг проступил и иной, ускользавший, как вода меж пальцев, потаённый и необретённый им пока смысл. "Ты можешь сделать это…". Он может? Что? Может суметь, может дерзнуть, может иметь право? Эммануэль всмотрелся в бездонные глаза Вальяно.