Клеймо дьявола
Шрифт:
Невер опустил глаза. Костяшки его сжатых пальцев побелели.
— Да… — хрипло проговорил он наконец. — Знаете, когда я, крадучись, вылезаю из грязных притонов и борделей, то всегда думаю, что это в последний раз. Есть необоримые вещи или я просто слаб? Моя любовь к женщинам…
— Не обманывайте себя, Невер, — насмешливо перебил Хамал, отмахнувшись от слов собеседника, как от навязчивой мухи. — Вы не любите женщин. — Морис пронзил Гиллеля изумлённым взглядом. — Да-да, уверяю вас, это так, что бы вам самому не казалось по этому поводу. Женщины раздражают вас глупостью, пустотой и визгливостью. Вы любите своё наслаждение, а его источник вам, в лучшем случае, безразличен. Я скажу вам больше. Вы не хотите, чтобы вас любили. Это даже феноменально, — спокойно продолжил он, пригубив вино и насмешливо глядя на растерянного собеседника. — Дело вот в чем, я объясню. Не будем говорить о тех женщинах, которые не продаются. Такие даже мне не по карману. Но остальные — разнятся.
Морис недоумённо посмотрел в глаза Гиллеля. Он абсолютно не помнил пустую бордельную полупьяную болтовню, фразу же Риммона, о которой говорил Хамал, вспоминал как сквозь туман — неотчетливо и расплывчато.
— Нет… А я что-то подумал?
— Да. В этом-то вся прелесть! Вы изумились сказанному. Но не глупости про принца, а факту, что девочки… что-то думают. Вас это изумило! Я полночи после хохотал. В этом смысле, вы, мсье де Невер, хуже Нергала. Он, как ни странно, видит в них людей, жаждет популярности и признания, и даже… извините, Морис… хочет, чтобы его любили. А вот вы — не хотите. Любая душевная связь с женщиной только обременяет вас, а все потому, что сами женщины вам противны. Соитие с женщиной для вас сладостно, но её присутствие рядом — невыносимо вам. Вспомните, кстати, эту чернявую чертовку, Патолс. Вас ведь тоже, как я понимаю…м-м-м… пытались очаровать? Двадцать тысяч, не так ли? Так вот, вы вспоминаете о происшедшем тогда с удовольствием, Морис, хотя и вели себя, судя по её мыслям, как настоящий маркиз де Сад! Ведь ваше наслаждение от этой флагеллации тогда зашкалило, и остановились вы чудом… — Лицо Мориса де Невера свела судорога. Он ничего не ответил. — Скажу откровенно, как попу на духу, — завидую. Тоже с наслаждением отхлестал бы мерзавку по ягодицам. Рафинированнейшее возбуждающее, n'est-ce pas? В «Серебряном пауке» я выпорол однажды бабёнку, верещавшую как поросёнок… — Он сладострастно причмокнул, — впрочем, что я сбиваюсь всё время?
— Я не наслаждался, Хамал. Я злился, только и всего.
— Боюсь, что это не так. Нет-нет. Наслаждались и ещё как! И именно потому, что — не любите женщин как таковых. Вы проявили себя впервые в подлинном своём чувстве. — Гиллель рассмеялся и опять наполнил бокалы. Он уже слегка опьянел. — Впрочем, вы правы. Вы не наслаждались — вы блаженствовали и ликовали, упивались и трепетали от восторга.
По губам Мориса де Невера вновь промелькнула судорожная улыбка. Он покачал головой, и снова нервно усмехнулся. Чёрт бы подрал этого всезнайку. Гиллель же продолжал:
— С вашей внешностью, мсье де Невер, вы легко могли бы повторить путь Казановы, но для этого женщин и впрямь нужно любить.
— Его лавры меня не прельщают, — поморщился Невер.
— Заметно. К тому же, надо отдать вам должное, вы куда умнее этого итальянского жеребца. Но сути дела это не меняет. Я — временами похотлив… ну, сведет иногда, знаете, зубы, а так…плевать. — Он слегка поморщился. — Особым успехом не пользуюсь. Женщины не любят умных мужчин. Оно и понятно. Кошкам не нравятся слишком осторожные крысы. Риммон — тот страстен, при этом обожает саму женственность, упивается ею, Нергал — развратен, но вы — просто блудливы. На вашем месте я бы удовлетворялся…
— Хамал, умоляю!
— Умолкаю, — шутовски бросил Гиллель.
Морис де Невер надолго замолчал. Смерть Виллигута, столь необъяснимая и внезапная, выбила его из колеи. А перед Хамалом, ошеломлённый и растерянный, он чувствовал себя совершенно беззащитным, точно голым. Он понимал, что своими язвительными выпадами тот мстит ему за догадку о его удивительных способностях, и в то же время ему почти нравилось слышать от Гиллеля то, в чём он едва смел признаться самому себе. Морис ощущал какой-то мучительный нарыв в душе, и безжалостные слова Гиллеля вскрывали его, точно скальпелем. Но, хотя Хамал безошибочно читал самые потаённые его мысли, он не видел того, что было подлинной мукой Невера. Этого не видел никто, и сам
— Да. Вы, наверное, правы. — Он сжал руками виски. — Но я не могу с этим покончить. Я слаб, — его лицо исказилось, он потерянно и жалко улыбнулся. — Эммануэль сказал бы, что я слабостью оправдываю собственную похоть…
— О, вы, я вижу, уже судите себя его словами…
— Он — единственное, что мне по-настоящему дорого. Он… — лицо Мориса странно напряглось и застыло, — он умеет любить. Вы говорите, я не хочу, чтобы меня любили? Может быть. Не знаю, чего я не хочу. Но знаю, чего хочу, я хочу — любить. И знаете, Хамал, если Эммануэль останется со мной, я… научусь любить и я — найду Бога.
— Бога?… — Хамал странным, долгим взглядом пронзил Мориса де Невера. — Я где-то слышал, что интерес к богоискательству уже есть действие Бога в человеческой душе. Я как-то о Боге не думал… А знаете, мне понравилось, что вы в ответ на мои попрёки не прибегли к излюбленному аргументу подлецов: «А вы-то, мол, сами!» У вас и в мыслях того не было. Спасибо. Ведь должен признаться, мои собственные представления о женщинах — куда пакостнее ваших. Скоро сам остановлюсь на целомудренном детском самоудовлетворении, ей-богу… — Он вздохнул. — Но поверьте, Морис, знай вы, подобно мне, мысли самих женщин… — Хамал помрачнел и перешёл на шёпот. — Этот мерзавец Нергал, волкодлак чертов, — просто свинья… но в последнее время я действительно способен быть мужчиной только в кромешной темноте. Не могу возбудиться, читая, что она думает. Это мерзость, Морис… Хочется изнасиловать и избить…
Морис поднял глаза на Гиллеля.
— Вы это серьёзно?
— Да, но, боюсь, эти потаскушки только об этом и мечтают…
— Да нет же… я о Нергале. Почему… волкодлак?
— Что? А… Да. А вы и не знали? Да, уверяю вас, он — оборотень-вервольф, а Мормо — вампир.
Морис де Невер вздрогнул и побледнел.
— Вы…ш-ш- шутите?
— Да нет. С чего бы? — Хамал недоумевал, совсем забыв, что не все читают мысли собеседников. — Но вы не бойтесь: они не безумны и понимают, что афишировать подобные склонности здесь опасно. Они удовлетворяют свои аппетиты за пределами замка. В этом смысле просто остерегитесь выходить из Меровинга в полнолуние — и только. Это не сущностно. Но вы сбили меня. Я же о другом.
Побледневший Невер медленно приходил в себя. Сомневаться в истинности сведений Хамала оснований не было, но сами сведения своей неординарностью завораживали и ошеломляли. Гиллель же продолжил было рассказ о своих мужских проблемах и женских мерзостях, но, неожиданно взмахнув рукой, перебил себя.
— Тьфу! А ведь до чего странно! Стоит двум мужчинам сойтись вместе, с чего бы ни начался разговор, обязательно свернут на баб!.. Но не могу не поведать вам забавнейшую историю одной девственницы, — продолжал он. — Услышал летом от одного знакомого в лупанаре. Пока не забыл. Впрочем, это настолько прелестно, что, надо полагать, запомнится. Так вот, дочь одной разбогатевшей дамы полусвета промышляла в течение семи лет — с тринадцати до двадцати — любопытным промыслом, позволяющим сохранить невинность, умудрившись при этом пропустить через… м-м-м… задний проход свыше тысячи мужчин. Желающие находились постоянно, несмотря на немалую цену. Закончилось всё пышным бракосочетанием с состоятельным джентльменом, которому в дар была принесена непорочность и солидное приданое, заработанное в поте м-м-м… известного места. Приехавший поздравить новобрачных старший брат молодожёна с изумлением узнал в невестке привычный объект своих… высоких чувств, стоивший ему к тому же солидной части семейного капитала. Он пригрозил новой родственнице, что выдаст её мужу, и принудил к бесплатному оказанию ему прежних услуг. При этом, заметьте, он был настолько порядочен и благороден, что никогда не покушался на то, что принадлежало брату как мужу. Всплыло всё случайно. Проболтался старый камердинер, неоднократно наблюдавший всю церемонию через замочную скважину гардеробной…. В чудном мире живём, в чудном, ей-богу… В нём — если девственницы, то ложные, а если педерасты, то, как назло, настоящие. Да-да. Мир de vrais pedes et fausses vierges.
Морис де Невер вдруг поймал себя на том, что, несмотря на проговариваемые собеседником пошлости, он любуется Гиллелем. Густые чёрные кудри, словно руно, обрамляли бледные впалые щеки, а громадные, широко расставленные глаза под тяжелыми складками век искрились каким-то загадочным потаённым блеском. Древняя, даже не голубая, а скорее, индиговая кровь пульсировала в этих венах, гнетущей мудростью Екклесиаста веяло от этого лица. Даже линии носа с причудливо вырезанными ноздрями напоминали Морису буквы иврита. Он подумал, что такое лицо могло быть в юности у Христа, если бы ни это странное, инфернальное свечение глаз…. Или — у Иуды… если бы ни глубина в чёрных провалах зрачков, казавшаяся вообще лишенной человеческих чувств. Он отметил про себя, что Хамал, оказывается, развращён и искушен ничуть не меньше, а, возможно, и куда больше его самого, но эта мысль мало его утешила.