Клеймо дьявола

Михайлова Ольга А.

— Мерзостна только страсть, но не любовь, ибо в страсти человек одержим и забывает Бога. Одержимость страстной любовью ничем не лучше одержимости вином или местью. Духовная же любовь есть жалость и сострадание к человеку, умение смиряться перед ним, прощать и не помнить совершенного им зла, платить за зло добром и не судить его. Такая любовь не имеет опоры в естественной симпатии и распространяется на всех людей — братьев во Христе. Что до Риммона, — Эммануэль улыбнулся, — его склонность, конечно… не очень духовна, но и одержимым я бы его не назвал. К тому же… «мир должен быть населён», как выразился один из самых обаятельных персонажей Шекспира.

— Да, наверное. Ты заходил ко мне сегодня? — Невер неожиданно вспомнил о бокале вина на столе

в спальне.

— Нет. Я болтал с Хамалом в коридоре, а после пошёл к Пфайферу.

Невер кивнул. Потом, сказав, что ему нужно переодеться, поручил Эммануэлю заказать ужин. В спальне он сел за стол, задумчиво глядя на стоящий перед ним бокал. Затем встал, сменил сюртук, после чего, с трудом раскрыв тяжелую оконную раму, выплеснул содержимое бокала за окно.

Симона, только прибежав в спальню и в душивших её рыданиях повалившись на постель, осознала, как глупо и опрометчиво она поступила. В последние дни её любовь стала откровенно безрассудной, внутренний жар снедал её. Она то и дело лихорадочно разбрасывала колоду. Ей казалось, что так устанавливается незримый контакт между ней и Морисом. В её помрачённом сознании причудливо сдвигались события разных дней, и случайные фразы обретали смысл. Морис был везде, он улыбался со старинных гравюр и портретов в замке, мерещился ей в тёмных порталах Меровинга, являлся в разгорячённых снах.

Однажды в галерее ей встретился Эфраим Вил, куратор факультета. Раньше он почему-то пугал её, но в этот раз показался похожим на Эразма Роттердамского. Дружески улыбнувшись Симоне, он сказал, что такой красавице грех гулять вечерами в одиночестве. Симона что-то пробормотала в ответ, а куратор рассказал, как он в такую же зимнюю ночь ещё в юности открыл рецепт удивительного любовного снадобья, elizir d'amore, действующего безотказно. В это время они поравнялись с апартаментами, которые занимал куратор. Он вынес изумлённой Симоне небольшую, плотно закупоренную пробирку, с горлышком, залитым сургучом, и откланялся, направившись в деканат.

Пробраться в спальню Мориса де Невера Симоне не составило труда. Он был небрежен, и часто, покидая гостиную, лишь прикрывал дверь. Трепеща от сжигавшего её внутреннего огня, Симона наполнила бокал эликсиром и поставила его на край стола. Спрятавшись в коридорной нише, она видела, как Невер прошёл к себе.

Спустя час она, дрожа, с горящими глазами и прерывающимся дыханием, вошла в спальню Мориса. То, что произошло там, было ужасно. Несколько часов она не могла прийти в себя. Пролежав до темноты в душном чаду, с запавшими глазами и спёкшимися губами, она испугала Эстель, пришедшую пожелать ей доброй ночи. Она чувствовала себя униженной пренебрежением Невера, и минутами ненавидела его. Минутами она понимала, что Невер поступил благородно. Минутами ей не хотелось жить.

Потом сводящая с ума страсть отступила, оставив в душе пугающую пустоту.

Тем временем Хамал сидел в своей спальне на кровати и вяло разглядывал довольно грубые виньетки на трактате Макиавелли. «О людях, в общем-то, можно сказать, что они неблагодарны, непостоянны, лицемерны, избегают опасностей и жадны до наживы». Гиллель в который раз перечитал эти строки, и снова уставился в пустоту.

С ним что-то случилось. Он утратил какой-то очень важный жизненный ориентир, какой-то стержень, словно нечаянно перешёл в какое-то иное измерение. Его мозг, пытаясь приспособиться к этому новому в нём, вдруг тоже начал игнорировать вчера ещё непреложные законы обыденного логического мышления, начисто пренебрегая законом тождества, сводя аксиоматичные суждения к абсурду, не замечая принципа достаточного основания и плюя на закон исключенного третьего.

Хамал понял, как достигается власть. Хладнокровно просчитал всё. Безошибочно и методично. Но власть почему-то стала ненужной. Он не хотел управлять ни Риммоном, Невером и Ригелем, — ни Нергалом, Митгартом и Мормо. Первыми — потому, что они…

ему нравились. Последними — потому, что они не нравились ему. Повелевать теми, кто тебе дорог, — утомительно. Все равно, что нянчиться с детьми. Править теми, кого презираешь — унизительно и противно. Все равно, что возиться с пауками.

Годами он прагматично умножал состояние, оставленное дедом. А зачем? Кто жаждет денег? Те, у кого их нет! Нищие. Разве ему нужны деньги? Смешно. Хамал пустыми глазами уставился в окно…А что ему нужно? Что нужно искать? К чему стремиться? Каждый стремится лишь к тому, чего ему недостаёт. А значит, сама направленность наших притязаний выдает лишь степень нашего ничтожества. Нашей ограниченности. Подлинное ничтожество человека есть ничтожество его ценностей, — отлил ум Хамала в привычно четкую формулировку его новое понимание. Так ли?

Наслаждение? О привычных ему чувственных удовольствиях он в последнее время, после памятного ему разговора с Эммануэлем и реплики Сирраха о Нергале, не хотел и думать, почти исключив их из сферы мышления. Странно, но отказ от них дался ему легче, чем он предполагал. «Wollust ward dem Wurm gegeben, und der Cherub steht vor Gott»… Сладострастие — удел червей, херувим же предстоит Богу… Раньше его смешили эти шиллеровские строки… Вспоминая теперь кое-что из того, что раньше возбуждало его, он не ощущал ничего, кроме мучительного стыда. «Вы… развращены и очень несчастны». Хамал болезненно поморщился. К тому же… Если Невер в ночь смерти Виллигута спросил себя: «Чем я лучше Нергала?», то не больше ли оснований у него задать себе тот же вопрос? Тем более, что на некоторые из практикуемых им мерзостей у Нергала просто не хватило бы фантазии… Гиллель сжал руки в кулаки. Да, это-то и бесило. Он искренне считал Нергала выродком и ублюдком, но чем он, Хамал — лучше этого ублюдка? Он снова болезненно поморщился. К черту! Забыть и не вспоминать!

…Быть может, познание?… Но знаний, как и денег, ищут те, у кого их нет. Глупцы? Да нет. Почему нет? Иные головы так набиты познаниями, что для собственных мыслей места уже не остаётся. Никто никогда не познал того, что спасло бы его от конца, обесценивающего всё. Образование — да, но вечное познание, как смысл жизни? Бессмыслица. Ну, опустят в могилу гроб с эталоном мудрости. И что?

Гиллель вспомнил Риммона. А так ли действительно важно, что он ничего не знает о Голубом Цветке Новалиса? Он наделён природным, живым умом, и Новалис ему ничего не добавит. И так ли неправ Ригель, ничего не желающий слышать о Клемансо? Он кроток и мудр, и ведь далеко не всегда быстрый и обогащённый многими знаниями ум Хамала находил ответы на его вопросы. «Составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела». Проповедник-то прав…

Итак, ищущий сугубых знаний — глупец. Значит, ищущий власти — раб? Верно. Кем он сам был ещё в сентябре?

Ищущий славы, стало быть…ничтожен? Да, пожалуй. Сколько самодовольных и самовлюбленных паяцев карабкалось на эти олимпы, своей славой зачастую просто бесславя эпоху…

Но где-то должна же быть она, вершина? То, стремление к чему не унизит, и не будет свидетельством ограниченности Духа. Свидетельством ничтожности. Что это? Жизнь не может быть бесцельной. Интеллект восставал против собственной аннигиляции и лихорадочно искал выход. На лбу Гиллеля пульсировала тонкая голубоватая вена. Где то, что делает великим? Что это? Что даёт подлинное величие? И есть ли оно вообще?

Да, оно есть, он видел. Перед мысленным взором Гиллеля Хамала ему навстречу по тёмному коридору, неслышно ступая по гулким плитам пола, шёл Эммануэль Ригель. Ну да. Вот что есть у этого нищего испанца без роду и племени! Величие! Гиллель опустил голову, с удивлением обнаружив, что все ещё сжимает том Макиавелли. Отшвырнул его на подушку.

Обладающий подлинным величием не интересуется Клемансо.

Обладающий подлинным величием умеет любить.

Обладающий подлинным величием говорит, что никто не сможет оправдаться тем, что не нашёл Бога