Клеймо дьявола

Михайлова Ольга А.

Неужели Гиллель прав? Риммон и верил, и не верил. Он мечтал о ней на лекциях, думал в часы вечерних прогулок, грезил о ней все ночи, но поверить, что она может ответить ему взаимностью, почему-то не мог, как не мог убежденный скептик поверить в реальность привидения и, чем больше он боготворил её, тем меньше оснований у него было для надежд.

В коридоре послышались голоса, кажется, Невера и Митгарта, и Симона, сидевшая у камина с колодой карт, вдруг поднялась, и, что-то пробормотав о библиотеке, поспешно вышла. В камине трещали дрова, сладкая истома волнами набегала на Сирраха под мелодичный перезвон клавиш. Музыка смолкла. Воспользовавшись

отсутствием Симоны, Эстель подошла к Риммону. Он уже жаловался ей на придирки Пфайфера, и сейчас ей показалось, что он излишне обеспокоен предстоящей переэкзаменовкой. Зачем? Он непременно сдаст. Она давно уже полюбила его, и видеть на лице его печаль ей было тяжело. Ну, что он так? Пусть улыбнётся и перестанет нервничать!

Эстель оказалась совсем рядом и вдруг, словно бабочка, вспорхнула к нему на колени и нежно обвила рукой шею. Сиррах онемел и боялся пошевелиться, подставив лицо под град легких и трепетных девичьих поцелуев. Её пальцы ласкали его волосы, и в неверном свечном пламени в жемчужном декольте розовела и волновалась грудь. Он сжал зубы, чтобы не застонать, и подавленный стон стеснил дыхание. О, Господи… этого просто не может быть… А она продолжала ласкать его, бормоча ему на ухо что-то успокаивающее и мелодичное, но он почти ничего не слышал из-за оглушительных ударов сердца и волны поднимающегося наслаждения. Риммон даже испугался, что не справится с собой, чувствуя, что теряет голову, и в эту минуту на лестничном пролете послышался стук каблучков Симоны. Эстель торопливо соскочила с его колен, и через мгновение в гостиной снова раздались звуки клавесина. Витавший перед глазами Сирраха туман медленно рассеялся, и тут он с удивлением увидел Гиллеля Хамала, подпиравшего плечом косяк двери, а спустя мгновение в комнате появилась Симона, с изумлением поглядевшая на Хамала.

Никто не заметил, как и когда он вошёл.

Гиллель показался Риммону несколько странным, каким-то потерянным и молчаливым, но цель его появления была понятна Сирраху без слов. Риммон тяжело вздохнул, поцеловал руку отвернувшейся от него в смущении Эстель, поклонился Симоне и последовал за Хамалом.

…Сейчас, откинувшись на тахте, вспоминая под мерный голос Гиллеля сладостные минуты упоительной радости от близости Эстель, Сиррах почувствовал, как его снова затопляет волна ослепляющего счастья. Чувствовать себя желанным, любимым было для него внове, и он снова и снова вызывал в памяти волнующее ощущение прикосновения её губ к своим губам, погружения её пальцев в гущу его волос и…

Тяжелый, как топор гильотины, голос Хамала нагло и бесчувственно разбил сказочную грёзу.

— Сиррах! Если Вы полагаете, что Пфайфер завтра оценит ваши эротические фантазии вместо «Фантазий в манере Калло», мне трудно даже выразить, насколько ваше мнение ошибочно.

Эммануэль, занятый конспектированием, низко опустил голову над книгой, покраснев до корней волос. Риммон поморщился. Он и забыл, что Хамал читает мысли. Тяжело вздохнув, попытался сосредоточиться на лекции Гиллеля, искренне силясь понять, чем отличаются друг от друга Клейст, Гёльдерлин, Тик и всякие там Брентано. Но тут неожиданно Эммануэль с Гиллелем сцепились в жаркой дискуссии о критериях оценки личностей поэтов, поводом для которой послужило замечание Хамала о таланте одного из выдающихся немецких поэтов, за который, по его мнению, вполне можно было извинить некоторые нравственно скользкие моменты жизни классика.

— По-вашему,

талант может извинить или оправдать подлость? — ошеломлённо переспросил Эммануэль.

— Одарённость заслуживает снисхождения.

— Я был склонен думать, что снисхождения заслуживает неполноценность, инвалидность или ущербность. Но талант? Я могу оправдать увечного человека, которому не дано быть равным остальным. К нему неприменимы обычные мерки. Но одарённость только обязывает. Поэт ведь не дегенерат, он притязает быть выше других, а, если так, — судить его можно лишь по «гамбургскому счету».

— Дар даёт ему право не быть как все.

— Дар никого не освобождает от нравственных обязательств.

— Вас опровергает жизнь. Десятки подлецов были первоклассными поэтами.

— Тем хуже для поэзии, Гилберт.

— Судят по стихам, а не по мерзостям.

Эммануэль не ответил, но его лицо отразило несвойственное ему обычно выражение надменного презрения. Риммон, воспользовавшись их препирательствами, откинулся на спинку дивана и снова погрузился в мечтания, напрочь отключившись от дискуссии. Хамал не уступал:

— Поэзия бывает только там, где её творят безумцы, мечтатели, отшельники, еретики и бунтари!

Ригель улыбнулся.

— Ваше суждение самоубийственно. К какой категории вы отнесёте себя? Для безумца и мечтателя вы чрезмерно прагматичны, для отшельника и еретика недостаточно религиозны, ну а чтобы потомки ювелиров бунтовали… Из вас partageux, как из меня — гладиатор. Но я понял вас, хоть вы меня и не убедили. Поэт может и не быть праведником, но слишком зловонная жизнь не может не передать стихам привкус дерьма.

— Мораль не должна стоять выше Истины.

— Нелепая иерархия. Мораль и есть проявление Истины.

— В смутные времена и светлые души темнеют. Rebus in arduis… в сложных обстоятельствах…

— Благородным нужно быть по натуре, а не по временам или обстоятельствам.

Часы Меровинга пробили утреннюю зорю. В двери постучали. Хамал счёл нужным прекратить раздор и начал трясти за плечо Сирраха, снова оторвав того от любовных мечтаний. На пороге возник Морис де Невер, пожелавший им доброго утра и вяло пожаловавшийся на головную боль от бессонной ночи.

— Это было что-то ужасное, господа. В полночь на балконе, откуда ни возьмись, появилась орава котов, которые бесновались до трех ночи…

— Прогнали бы, — посоветовал практичный Хамал.

— Я и прогнал. Но эти дьявольские отродья проскочили по карнизу, устроились рядом, на виллигутовском балконе, и продолжили оргию. Вопль блудящей кошки похож на младенческий крик…он невыносим. Но как только они затихли, и я, наконец, задремал, проснулось вороньё и с жутким граем начало кружиться над макушками вязов…

— Это к морозу. — Риммон сладко потянулся. — К вечеру пойдёт снег.

Эммануэль приложил руку к высокому бледному лбу Мориса, а Сиррах пригласил Невера на следующий день на охоту — все следы будут как на ладони. Эстель давно хотела полакомиться зайчатиной и, если им повезет…

Его перебил раздражённый Хамал, заявивший, что никакой охоты ему не видать, пока не сдаст Пфайферу, и сразу после завтрака они займутся Новалисом. Сиррах, однако, наотрез отказался продолжить подготовку, твёрдо заявив, если уж он прожил почти четверть века без Голубого Цветка этого самого Новалиса, то не видит оснований, почему бы ему ни продолжать жить без него и дальше? Переубедить его Хамалу не удалось.