Клинки сверкают ярко
Шрифт:
— Горбуш? — спросил я.
— Угу… — Лапута сняла с пояса связку ключей и потрясла ею перед моим носом. — На все случаи жизни, Джа…
— Разве у Горбуша есть кошачьи жеребцы? Я думал, он только оружием занимается да всяким шмотьем…
— Ты отстал от жизни. — Мамаша подступила к двери и склонилась над замком. — Горбуш зажирел. Выкупил соседние развалюхи, сделал внутри конюшни. Теперь у него и оружие, и шмотки, и камешки, а с недавних пор жеребцы. Гном Пиндос стал контрабандно провозить их сюда, а Горбуш организовал у себя перевалочный пункт.
Замок
— Думаешь, хозяин сбежал, а лошадей так и оставил в конюшнях? — спросил я, пока мы шли темным захламленным коридором.
— Так а что с ними сделается? Овса им накидали — и ладно. Горбуш же, наверное, рассчитывал одну ночь отсидеться где-нибудь и вернуться обратно. Никто ведь, кроме меня, не знает, как круто все заварилось. Да и я всех твоих планов не знаю…
Мы вышли через заднюю дверь и очутились в уединенном внутреннем дворике. Я огляделся, пытаясь сообразить, в какую часть порта мы попали. Кажется, слева должны были тянуться склады, и тогда выходило, что место, где лепреконы организовали схрон для жабьей икры, находилось рядом — возможно, за одной из глухих стен, окружавших двор.
Рядом с приоткрытыми воротами конюшни стояла двуколка, изнутри доносилось ржание.
— Давай, давай, — торопила Лапута. — Корабль мой уплывет!
Я вошел внутрь и огляделся, щурясь в полутьме. Конюшня оказалась просторной, но в ней стояла всего пара жеребцов — наверное, в этом новом для себя деле Горбуш еще не успел развернуться как следует.
— То, что надо, — сказал я, подходя к жеребцу, который оскалился, показывая большие острые зубы. — Упряжь тут где-нибудь есть, наверное…
Лапута остановилась в дверях, широкая тень протянулась через всю конюшню, стало темнее.
— Отойди, мамаша, — попросил я, и она шагнула внутрь. В проникающем через двери солнечном свете я обнаружил, что на одной из стен висят седла, и пошел к ним — и тут в помещении опять потемнело.
Я повернулся. В дверях высилась массивная фигура гоблина Брома, одной рукой он сжимал за шею Хорька Твюджа, ноги которого были полусогнуты. Голова Твюджа свесилась на грудь. Я различил рукоять кинжала, торчащую из груди Хорька.
— Э! — произнес я. — Бром, ты что здесь делаешь?
Гоблин шагнул внутрь, перекрыв весь свет. Глаза его сверкали.
— Хорек, где Пен? — повысил я голос, и после паузы Твюдж откликнулся тихим голосом:
— Бром его добил.
— Предатели! — вдруг взревел гоблин. — Уроды, братика угробили!!!
От его рева жеребец рядом со мной громко заржал. Никогда не думал, что громилы-гоблины испытывают друг к другу братские чувства, но в голосе Брома была боль.
— И ты, и Пен, и Пиндос — спелись друг с другом, твари?!
— Бром… — начал я.
Сдавив напоследок шею Хорька, гоблин отшвырнул помощника Пена и бросился ко мне. Размытая серая дуга возникла в воздухе возле его правой руки, и в следующее мгновение камень из пращи гоблина свистнул рядом. В меня он не попал, но зато
Человеку, эльфу, гному или троллю, даже орку — любому другому жителю континента удар копыт кошачьего жеребца пробил бы грудную клетку. Захрустело, Бром ахнул от боли и отшатнулся, но устоял на ногах. Сделав неверный шаг, он упал на колени, продолжая сжимать тесак отведенной в сторону правой рукой, левой уперся в пол и начал вставать.
Лапута, появившаяся из сумерек, обхватила его сзади за голову и рванула, выворачивая ее. Опять раздался хруст, но на этот раз не ребер, а шейных позвонков. Бром развернулся массивным телом, рука с тесаком сделала резкое круговое движение — лезвие мелькнуло перед моим носом и вонзилось в живот Лапуты. Троллиха сказала «Ух!» — и отступила, а Бром повалился на пол со сломанной шеей.
— Ух! — повторила Лапута и тяжело опустилась на колени.
— Мамаша… — сказал я.
Она кивнула, положила обе ладони на рукоять и медленно вытащила тесак из живота. Так же медленно опустила оружие рядом с неподвижным Бромом и улеглась на спину.
— В котомке бинты есть, — произнесла троллиха. — И мази, я в дорогу на всякий случай взяла. Достань, Джа…
— Мамаша! — Вскочив, я бросился к ее котомке, валявшейся возле дверей, схватил ее и вернулся. — Сильно тебя, мамаша?
— Да уж… — пробормотала она, пока я развязывал котомку. — Кишки исполосовал. Джа, у тебя ж времени совсем не осталось? Я тяжелая, Джа, ты меня тащить не сможешь.
Копыта кошачьего жеребца дробно стучали по камням мостовой, колеса тарахтели, двуколка подпрыгивала и раскачивалась. Мы выехали из лабиринта складов на пустую пристань — ни торговцев, ни портовых чиновников, ни рыбаков, ни бродяг, никого.
Лишь один парусник, изящная бригантина, виднелся неподалеку от берега. Паруса на фок-мачте уже были подняты, а от пристани как раз отплывала шлюпка.
— Эй, стойте! — взревел я. — Стоять, недомерки!
Двое гномов только успели взяться за весла, когда я остановил жеребца на краю пристани и развернулся к Лапуте. Она полулежала в двуколке, прикрыв глаза и положив голову на котомку.
— Принимайте пассажира. — Я спрыгнул на пристань. Гномы, раскрыв рты, пялились на меня. — Чего уставились? Вы пассажира тут дожидались? Да помогите же мне стащить ее!
Гномы переглянулись и одновременно пожали плечами. Один остался сидеть, а второй, кряхтя, перелез на пристань и подошел, с сомнением разглядывая Лапуту.
— Троллиха, — сказал он. — Ну да, кэп сказал, что троллиха должна прибыть. Э, да у нее ж в брюхе дырка…
— Какой ты глазастый! На вашей лоханке лекарь есть?
— Малец, не нервничай так, — посоветовал гном, помогая мне стащить Лапуту на мостовую. — Так, мамочка, осторожнее, правой ножкой, левой ножкой, так, а теперь через борт перешагни…