Клинок судьбы
Шрифт:
Одно черное дуло смотрело Хардрейкеру прямо в грудь. Другое держало под прицелом всех остальных.
— Примирись со своим Создателем, пират, — прежним бесцветным голосом проговорил Кейн. — Ибо скоро станет поздно. Пробил твой час…
Вот тут шальной пират впервые дрогнул.
— Боже всемилостивый! — ахнул он, и пот крупными каплями выступил на его лбу. — Ты что, прямо так и застрелишь меня, точно шакала, не дав мне возможности…
— Именно так я и сделаю, Джонас Хардрейкер, — ответствовал Соломон Кейн, и ни голос, ни рука его при этом не дрожали. — Причем сделаю это с радостным сердцем. Есть ли под солнцем такое преступление, которого
Пирату потребовалось страшное усилие, но все-таки он взял себя в руки.
— Отнюдь, — сказал он. — Не шарахаюсь. Потому что трус здесь ты, а не я.
Холодные глаза Кейна вновь на миг затуманились яростью и угрозой. Казалось, он еще глубже загнал в себе все человеческое. Он стоял на ступенях, как нечто потустороннее, и из живых существ всего более напоминал громадного черного кондора, готового терзать и клевать.
— Ты сам трус, — продолжал пират, благо ему особо нечего было терять.
Он был далеко не глуп и понял, что затронул единственное уязвимое место в духовной броне пуританина: гордыню. Кейн никогда не хвастался своими деяниями, но про себя очень гордился тем, что, как бы ни обзывали его враги, никто и никогда не именовал его трусом.
— Может, я и заслуживаю быть хладнокровно убитым, — говорил тем временем Скопа. Он внимательно наблюдал за пуританином. — Но что скажут о тебе люди, если ты не дашь мне возможности постоять за себя? Они назовут тебя отъявленным трусом…
— Людской приговор есть суета сует, — мрачно ответствовал Кейн. — К тому же люди знают, трус я или нет.
— И я знаю!.. — торжествующе заорал Хардрейкер. — Застрели меня, и я уйду в Вечность с мыслью о том, что ты — дерьмо собачье, что бы там ни говорили мне про твою храбрость!
При всем своем фанатизме Кейн оставался человеком и обладал слабостями, присущими человеку. Тщетно он убеждал себя, что ему было наплевать на мнение о себе всякого негодяя. В сердце своем он знал: если Хардрейкер умрет с презрительным смешком на губах, этот смех будет жалить его, Кейна, до конца его дней. И он угрюмо кивнул:
— Что ж, пускай будет так. Я дам тебе шанс, хотя Господу нашему известно, что ты его не заслуживаешь. Выбирай оружие!
Глаза Скопы сузились… Фехтовальное искусство Кейна было притчей во языцех среди изгоев и бродяг по всему миру. А если выбрать пистолеты, у него, Хардрейкера, не будет никакой возможности пустить в ход ни хитрость, ни свою знаменитую силу…
— Ножи! — ответил он, лязгнув крепкими белыми зубами.
Кейн мрачно смотрел на него некоторое время, по-прежнему держа его на мушке. Потом угрюмое лицо озарила едва заметная зловещая улыбка.
— Отлично, — сказал он. — Нож едва ли возможно причислить к оружию джентльменов… зато он порою несет смерть, которую никто не назовет ни быстрой, ни безболезненной… — И повернулся к пиратам: — Всем бросить оружие! — Они неохотно повиновались, и последовал новый приказ: — Развязать юношу и девушку!
Это было исполнено. Джек расправил затекшие руки и ноги, ощупал рану на голове, покрытую коркой спекшейся крови. И обнял всхлипывающую Мэри.
— Пусть она уйдет, — прошептал он, но Соломон Кейн покачал головой:
— Она не сможет миновать стражу, стоящую возле дома.
И он жестом велел Джеку взять с собой Мэри и занять место повыше на ступенях. Он вручил
— Присмотри за ними, пока я занимаюсь Скопой, — проворчал Кейн. — Если кто-нибудь потянется за оружием, стреляй без промедления. Если я упаду, беги вместе с девушкой. Но вряд ли я проиграю: синее пламя мести раскалило мой мозг…
Двое мужчин встали друг против друга. Кейн — с непокрытой головой и в одной рубашке, Хардрейкер — обнаженный по пояс, зато в шелковом головном платке. Пират был вооружен длинным турецким кинжалом, который он держал острием вверх. Кейн держал свой кинжал так, как обычно держат рапиру. Оба были опытными бойцами, и ни один не опускал оружия книзу, как это вроде бы диктуется благородными манерами. То, что хорошо смотрится в галантном обществе, редко бывает полезно в настоящем бою.
Фонарь, мерцавший на стене, освещал жуткую сцену, поистине достойную ночного кошмара. Бледный юноша, стоящий на ступенях лестницы с двумя пистолетами, и рядом — жмущаяся к нему девушка. Ряд гнусных бородатых рож вдоль стены. Дикарский, беспощадный блеск глаз. Голубые блики на двух длинных клинках. Два рослых силуэта посередине, медленно кружащиеся друг за другом. Тени у их ног, повторяющие каждое движение бойцов…
— Нападай и дерись, пуританин! — подзуживал соперника пират, в то же время отступая перед неослабным, хотя и осторожным, натиском Кейна. — Подумай о девке, Фетровая Шляпа!
— Вот о ней я и думаю, ты, вонючий отброс Чистилища, — хмуро ответил Кейн. — Знай, мразь, есть огни и огни, одни жарче, другие слабей… — а по смертоносным клинкам пробегали дрожащие синеватые отсветы, — но все они, за исключением огней преисподней, могут быть загашены КРОВЬЮ!
И с этими словами Кейн ударил, словно атакующий волк. Хардрейкер отбил прямой удар и, прыгнув вперед, сам ударил снизу вверх. Но Кейн успел перевернуть кинжал острием вниз и защитился, пират же разогнулся, как стальная пружина, и отскочил, избегая смертельного замаха. Кейн безостановочно продвигался вперед; с кем бы ему ни доводилось драться, он признавал лишь одну стратегию — наступление. Его кинжал, словно свистящая молния, устремлялся в лицо пирату, грозил его торсу, мелькал у живота, и Скопе стало некогда атаковать, — все внимание уходило на то, чтобы уберечься от ран. Это, впрочем, не могло продолжаться долго. Дуэль на ножах обычно бывает жестока и быстротечна и кончается смертельным исходом. Само оружие не подразумевает ни длительных фехтовальных хитросплетений, ни ничьих.
Настал миг, когда Хардрейкер, почуяв выгодную возможность, железной хваткой стиснул правое запястье Кейна и нанес страшный вспарывающий удар в живот. Кейну пришлось пожертвовать предплечьем, на котором остался глубокий порез; но все-таки он перехватил руку пирата и остановил грозящее лезвие в дюйме от своего тела. Так они и застыли, впившись взглядом друг другу в глаза и замерев, точно две статуи, лишь мускулы сводило безумное напряжение.
Подобное единоборство было отнюдь не во вкусе пуританина. Он предпочитал иной путь, позволявший разрешить дело скорой смертью: прыжки, отскоки, выпады и защиту, когда каждый полагается на быстроту и согласованность рук, ног и глаз, когда удары наносят и принимают в открытую. Но если его сопернику захотелось помериться с ним силой — да будет так!