Клинок Тишалла
Шрифт:
Демон спрыгивает на берег водопада и швыряет меня на острые камни, словно мешок с дохлыми кошками. Со скованными руками и парализованными ногами я никак не могу смягчить падение – лишь нагибаю голову и молюсь, чтобы не раскроить череп. В висок мне утыкается булыжник, перед глазами вспыхивает фейерверк, и даже мигрень отступает, но секунд через пять возвращается с такой силой, что и бык свалится.
Чучело зачерпывает из ручья пригоршню воды и обрызгивает мои губы. Потом набирает еще и плещет на лоб – слизь сочится сквозь волосы, окрещая меня скверной, в которую компания превратила истоки Великого Шамбайгена.
Через несколько секунд по нервам моим прокатывается теплая волна присутствия ,
Так она подсказывает, что ждать недолго.
Господи, если бы я мог умереть прежде, чем она явится…
Если бы…
Жгучие слезы струятся по моим щекам, и демон склоняется надо мною, собираясь приступить к кормежке.
9
За краем мира мама пела вместе с рекой. Когда Вере становилось очень страшно, она всегда могла спрятать голову под чудесными шелковыми простынями, и укутаться ими, и закрыть глаза, и отдаться песне безраздельно. Поначалу, когда тот человек унес ее, а папа разозлился, она ужасно напугалась, но когда река поет у тебя в голове, бояться долго просто нет сил.
Потому что река остается рекой и бояться нечего.
Кроме того, это был чудесный дом, даже больше родного, и стоял он в центре Бостона, в котором Вера прежде не бывала и которого почти не видела, разве только через окно лимузина гранмаман, но была совершенно уверена, что и Бостон – чудесный город. Она была даже не прочь пожить тут немного. Потому что здесь жило столько народу, и все были с ней очень милы и не заставляли убирать за собой одежду или застилать постель. Одна старушка по имени рабочий Добсон вообще занималась только тем, что ходила за Верой по пятам и подбирала всякие вещи. Очень милая была старушка, рабочий Добсон, только молчаливая очень, зато все время улыбалась и уже один раз подсунула Вере изумительно вкусную конфету – «шоколадный трюфель» называется.
Мама в Поднебесье трудилась не покладая рук, чтобы вылечить всех больных, и все время пела, какую-то особенную новую песню, которой Вера еще не слыхала, но все равно полюбила. Мама была довольна и счастлива, поэтому и Вера была счастлива, даже когда рабочий Добсон пришла ее будить и одевать к воскресному Завтраку. Все произносили это слово с таким почтением, что Вера поняла – это Завтрак с большой буквы, и надевать к нему полагалось роскошное такое платье, белое, все в кружевах до самого пола, с пышными рукавами и чудной сатиновой юбочкой.
Пара работников, с которыми она еще не познакомилась, убрали комнату, пока работник Добсон причесывала Веру, так что очень скоро все было готово к воскресному Завтраку. Работник Добсон за руку отвела девочку с третьего этажа на первый, по большущей лестнице, и через огромный зал – в столовую.
И столовая была здоровенная. Стены покрыты деревянными панелями выше Вериной макушки, а дальше – шелковые обои. Стол тоже большущий, весь свечками уставлен. Ее дядьки – кого как зовут, Вера уже забыла – и гран-маман уже сидели, и у каждого за спиной стоял работник в роскошной ливрее, с ужасно серьезным видом. Работник Добсон показала Вере ее место – специальное кресло, забравшись в которое девочка могла сидеть за столом вровень со взрослыми. Девочка устроилась в кресле и вдруг рассмеялась тихонько.
– Вера, – нехорошим голосом проговорила гран-маман. – Немедленно прекрати хихикать.
– Прошу прощения, гран-маман, – ответила девочка, закрыв рот ладошками, чтобы восторженный хохот не прорвался наружу.
– Что, во имя всего святого, тебя так развеселило, дитя? Поделись шуткой. Я уверена, твои дядья ее оценят.
– Это не шутка,
– Счастлива? Разумеется. Должно быть, это огромное удовольствие – попасть в приличный дом…
– Нет, не из-за этого, – Вера не удержалась и хихикнула. – Я счастлива, потому что папа здесь.
– Что?!
– Не здесь-здесь, – объяснила Вера. – А здесь-там. Он сейчас с мамой. – Золотые бровки тревожно нахмурились. – Вот только мама почему-то не рада…
10
Прикосновение губ Хэри вернуло богиню в ее личную мелодию великой Песни Шамбарайи.
С той секунды, как она оставила Анхану, Пэллес Рил не покидала вышних гармоний Шамбарайи, открывая в них бесконечные математические итерации заданной ею темы: баховские каноны на тему полужизни созданного ею противовируса. Единственный раз ее отвлекло расстройство Веры – верней, материнская слабость, когда она вновь обратилась просто в Шенну Майклсон и, забыв о цели, со всей возможной скоростью ринулась к ближайшей точке переноса. Но Хэри устами Веры поклялся, что справится на своей стороне, напомнив богине, что у той есть другие дела. Она доверилась ему.
У нее не было выбора.
Поэтому она сдалась под напором песни, глядя, как миллиарды поколений ее создания проплывают перед мысленным взором, точно колеса галактик, где каждая звездочка – это искра жизни. В теле Криса Хансена она нашла свой образец ВРИЧ и взрастила его в своей крови; там же она творила культуру противовируса. По завершении миллиарда генераций песня исцеления звучала все так же ясно и чисто, без единой диссонирующей мутации.
Но сейчас Хэри коснулся ее, и Шенна ощутила его боль и ярость – словно игла пронзила вздутый нарыв, в который превратились ее истоки. За много миль она коснулась его своей силой, заживляя раны и облегчая страдания. И вот тогда ее сердце кольнул ужас – чувство, столь чуждое ее натуре, что она поначалу не сумела ни распознать его, ни определить источник.
Ее дочь звенела в отдалении контрапунктом ее песне, счастливая даже в чужом доме, где держала ее бабка. Вера не испытывала страха; отец обещал ей, что придет за ней, обещал, что все будет в порядке, – и все же оказался здесь, одинокий, раненый, измученный, оставив Веру в руках врагов.
Вот что отравило ужасом ее спокойствие.
Сладостная нота в Песне Шамбарайи, что была физическим телом Пэллес Рил, прозвучала над любимым местом ее медитации – залитой солнцем лужайкой над заросшим ивами ручьем, в окружении дубов и грецкого ореха, что в трех днях пути на юго-запад от Анханы, – чтобы найти в песне отзвуки знакомого аккорда, еле слышной темы шумных каменистых порогов в семи лигах выше по течению. Она поймала этот отзвук и спела его вместе с рекой; сочетая эти аккорды с томным ритмом солнечной лужайки, она соединяла их в пространстве и времени.
Один шаг перенес ее с лужайки к порогам.
Еще за семь лиг она услыхала тихий шорох болот, где смеются камыши и бормочут под землей узловатые корни деревьев; несхожие мелодии слились в ее песне, чтобы богиня могла шагнуть от порогов в болото.
Так и шла она вдоль реки.
По мере приближения все ясней она ощущала в теле Хэри боль превыше той, что может испытывать плоть: ужас и холодную ярость. Страх. Отчаяние.
И в то же время рядом с ним не было никакой угрозы, никакой опасности. Она ощущала лагерь на перевале так ясно, словно его отбросы стекали прямиком ей на язык. Смутно чувствовала какофонию тысячи жизней на самом краю своего водосбора. И ничто в округе не желало Хэри Майклсону зла – лишь простые людские души слышала она, слепо, как это водится среди людей, ведомые призраками голода, похоти, сластолюбия.