Клоака

Доктороу Эдгар Лоуренс

Глава десятая

Не знаю почему, но для того чтобы вы почувствовали живую плоть события, о котором я рассказываю, вам, без сомнения, необходимо понять и осознать ту степень заинтересованности, с какой я, движимый своими профессиональными обязанностями, старался в нем разобраться; вам не помешает также всем своим существом ощутить биение неистовой энергии нашего города, которая выплескивалась из него, как выплескивается кипящая вода из могучего гейзера… Впрочем, все это важно, так как проливает свет на суть происшедшего. Подобно тому как из каждой точки на поверхности земли можно начать путешествие к ее центру, так и каждое событие, происходившее в городе, добавляло крупицу информации к расследованию той истории, которым я добровольно занялся. Собственно говоря, для полноты картины мне следовало бы процитировать вам все двенадцать полос моей газеты за несколько послевоенных лет — и познакомить вас со всем происходившим — с новостями кораблестроения и морскими маршрутами, торговыми перипетиями, видами на урожай хлопка и кукурузы, рассказать о том, какие баснословные состояния приобретались и терялись на игрищах фондовой биржи, о процессах знаменитых убийц, о вашингтонской политической возне и о славной войне с племенами индейцев на Диком Западе. Но… история, о которой я собираюсь вам рассказать, есть история, если так можно выразиться, муниципальная, и поскольку это так, то мне, пожалуй, следует обратить самое пристальное внимание на улицы — на вымощенные брусчаткой проспекты центра и на покрытые слоем непролазной грязи проселочные дороги северной части Нью-Йорка. И тогда вы убедитесь, что ту правду, которую мы столь ретиво стремимся узнать, мы, на самом деле, давно уже знаем.

В мае-июне начались волнения на промышленных предприятиях. Люди стали стихийно покидать свои рабочие места, требуя введения восьмичасового рабочего дня. Собственно говоря, администрация приняла закон о восьмичасовом рабочем дне еще несколько лет назад, но работодатели его дружно проигнорировали, и теперь терпение рабочих лопнуло. Пивовары, механики, плотники, кузнецы и каменщики, отложив свои инструменты и сняв фартуки, покинули рабочие места и вышли на улицы. К ним присоединились даже высокомерные рабочие аристократы из фортепьянных мастерских Стейнвея. Все эти люди митинговали, собравшись большими группами, произносили речи и устраивали уличные шествия, выстраивая пикеты у ворот своих предприятий. Подразделения полиции были брошены на разгон бездельников, отказывающихся честным трудом зарабатывать свой хлеб насущный. Дубинки обрушились на головы тех особо ретивых смутьянов, которые своими речами нарушали покой великого города. На третий день в заголовки нашей газеты были вынесены слова «Всеобщая стачка». Мною овладело какое-то радостное возбуждение. Как мне хотелось, чтобы хоть кто-то из наших репортеров разделил его со мной. Но все они сутками пропадали на улицах, возвращаясь лишь на несколько минут со сводками боевых действий. От Элизабет-стрит, где высилась газовая станция, и Одиннадцатой авеню с ее скотобойнями до нью-йоркских доков разворачивалось настоящее сражение рабочих с полицией. Стоя у открытого окна своего кабинета, я явственно слышал грозную песнь земли, которая освежала мой дух так, словно передо мной открывались картины напоенных летними ароматами лесов и полей, где журчат ручьи и щебечут певчие птицы.

Наш издатель велел нам поместить в газете редакционную статью о том, что пагубные коммунистические идеи, взращенные в беспутной Европе Интернационалом рабочих, пустили-таки свои зловредные корни в американскую почву. Подобный же вздор напечатали и все другие газеты. Через несколько недель стороны заключили между собой чисто символические соглашения, оставившие все как есть, и рабочие вернулись на заводы и в мастерские. Я упоминаю здесь об этом, чтобы еще раз подчеркнуть, что я реалист до мозга костей и что Нью-Йорк — город с великим историческим предназначением. Та борьба, о которой я только что рассказал, происходит и по сей день, то разгораясь, то утихая, но не прекращаясь вовсе. Я прихожу в восхищение от воли и мужества тех живых людей, которые населяют Нью-Йорк, — волнение, которое время от времени охватывает их души, никогда не бывает безотчетным — эти люди несгибаемы в своей борьбе и в тех убеждениях, которые они считают справедливыми. В этом квинтэссенция каждого ньюйоркца, даже если он только вчера сошел с парохода на американский берег. Все это я говорю здесь с единственной целью — предостеречь вас от того, чтобы вы посчитали рассказ Мартина Пембертона о белом омнибусе, в котором сидел его родивший отец, свидетельством спиритуалиста. По мне, рассказы о привидениях — это столь же избитая старая легенда, как англиканский бред преподобного Гримшоу. Хочу сразу откреститься от обвинения в такой банальности. Здесь я выступаю как рассказчик. Я передаю вам то, что слышал своими ушами и видел своими глазами. Моя личность вплетена в живую ткань повествования — вы увидите в моем рассказе отблеск истинного хода событий, отзвуки слов, высказываний, протестов и молитв тех людей, о которых я веду речь. Я не собираюсь впадать в зависимость от старых, замшелых, но очень удобных идей и представлений. Упаси меня Бог от этого. Поймите, я не собираюсь сочинять для вас сказку о привидениях… Пожалуй, к данному случаю не подходит слово сказка. Если бы у меня было слово для обозначения не придуманной людьми истории, а облеченного в слова знамения небес, то я употребил бы именно его. Но я не знаю таких слов…

Но если вы подвержены вере в страшные истории, что рассказывают горничные, то должен заметить следующее. Согласно правилам, которые вы сами измыслили для подобных сюжетов, призраки никогда не являются в толпе. Они по природе своей — одиночки. Во-вторых, привидения и призраки любят обитать в строго определенных местах — в темных прихожих, в башнях старинных замков и среди деревьев дремучих лесов. Призраки привязаны к месту своего обитания — они не собираются в группы и не путешествуют по городу в омнибусах.

Нет, мир, который я представляю в плоском свете реальности, — это мир прожженного газетчика, для него самое главное — событие: затонувший пароход, победа в боксерском поединке, выигрыш на скачках, столкновение поездов или собрание сторонников реформ по улучшению общественной нравственности. То, что на самом деле хотят эти порядочные леди и джентльмены, вы сможете прочитать между строк нашего сообщения о столь достославном событии. Каждый день, идя на работу, я покупал цветок у маленькой девочки по имени Мэри. Эта малютка стояла у входа в здание редакции «Телеграм» с корзинкой поникших вчерашних цветов. Дело Мартина Пембертона выходило за пределы обыденной привычной жизни с ее естественным ходом вещей. Таких обыденных вещей, как хрупкие прозрачные дети, которые сновали вокруг нас, путаясь под нашими ногами. Они были так малы, что, пожалуй, мы и не замечали, что они существуют — эти несчастные дети. Та же маленькая девчушка у нашей редакции — мы звали ее Цветочек Мэри. Продавая цветы, она выглядела замкнутой и застенчивой. Это была маленькая дворняжка с немытыми каштановыми кудрями, одетая в поношенное пальто и обутая в мальчишеские сандалии. Иногда она улыбалась. В один из таких моментов я спросил ее, где она живет, кто ее родители и как ее фамилия. Улыбка сбежала с ее лица, и девочка незаметно исчезла и не появлялась до следующего утра.

Они давно утратили свои имена и фамилии, не говоря уже о семьях, — все эти Цветочки Мэри, бесчисленные Джеки, Билли и Роузи. Они продавали газеты и увядшие цветы, таскались по улицам с шарманками и маленькими ручными обезьянками. Эти детишки шли в ученики к торговцам устрицами и жареным картофелем. Некоторые из них просили милостыню, собираясь теплыми летними ночами в стайки на улицах самых ужасных и непристойных районов. Они прекрасно знали, когда поднимают занавес в большинстве театров и когда заканчиваются спектакли в Метрополитен-опера… Они помогали подтаскивать товар владельцам магазинов, а к концу дня устраивались на ночлег в углах торговых залов. Эти дети с младых ногтей познавали городское дно. Куда только не заносила их судьба… Они выносили помои в третьесортных гостиницах, бегали в салуны с опустошенными пивными бочонками и носили пиво назад в номера, где в награду, сообразно настроению заказчика, могли получить либо мелкую монету, либо крепкий пинок. Множество детей обреталось в борделях, где тоже не гнушались их услугами. Часть их собиралась в вестибюлях больниц и церковных богаделен. Малыши настолько свыкались со зверским обращением, что практически переставали говорить — они просто кутались в лохмотья и жалостливо смотрели в глаза самых добрых сиделок и сердобольных церковных служек, изо всех сил стараясь скрыть страх.

Эти маленькие оборванцы — уличные крысята, как мы их называли, были везде, их не замечали, как не замечают камни, которыми вымощена мостовая. Когда я описал вам Мартина Пембертона, шествующего по Нью-Йорку в своей шинели под хмурым небом, то картина, нарисованная мною, была неполной. Мне следовало бы поместить на этом полотне владельца магазина в белом фартуке, натягивающего тент над витриной, торговца, выставившего на лотке зонты и сумки, мрачного фанатика-пророка, бредущего по тротуару с пятицентовыми памфлетами, возвещающими приход конца света и судного дня, нахохлившихся на бровках тротуаров голубей… и детей, вездесущих нью-йоркских детей, шныряющих между ног пешеходов, детей, предоставленных самим себе и лишенных родительской опеки. Нечесаные волосы и настороженные взгляды маленьких зверьков… Вот он мелькнул и пропал, словно растворился не в воздухе, а в водах темной мутной реки, мгновенно исчезнув из виду.

Конечно, в нашем городе есть детские приюты, дома сирот и промышленные училища. Но все эти порождения демократии угнетали детей хуже самого жестокого тирана. Известны сотни случав, когда на заявление опекунов или родителей о сбежавшем или исчезнувшем ребенке единственной реакцией становилось равнодушное пожатие плечами или крепкое словцо. Только зануда главный редактор какой-нибудь толстой газеты мог призывать к созданию комиссии по расследованию создавшегося положения вещей. Находились, кроме того, и наивные политики, призывавшие членов конгресса обратить внимание на молодежную политику. Но все это был глас вопиющего в пустыне. Публике вопрос был неинтересен. Обыватели думали о молодежи не больше, чем думает стадо жвачных животных о своих собратьях, которых задрали волки.

Таков был мир, по которому блуждал омнибус с нашим призраком. Очень жестокий мир, но, посмотрите, разве он с тех пор хоть чуточку изменился? Ужасающая терпимость нашего общества к подобным вещам, несколько мимикрируя, переживает века. Нельзя сказать, что общество не замечает своих отвратительных язв, но оно поразительно спокойно мирится с их существованием… Для некоторых религиозных деятелей присутствие на нью-йоркских улицах беспризорников — это промысел Божий. Для скептиков, поклоняющихся науке и положительному знанию, — промысел природы, открытый мистером Дарвином. Так что и маленькая цветочница Мэри, и тысячи ей подобных были потерей, с которой общество смирилось и в мыслях и на практике. Оно, общество, было вполне способно перенести такую утрату. Как великая Мать-Природа, наш город расточителен и производит такой избыток материальных благ, что способен переносить потерю детей без значительного ущерба для собственного благополучия. Такова была цена деловой активности, продираясь сквозь дебри которой, Нью-Йорк жестоко практиковал естественный отбор, слепо стремясь к совершенству.

На фоне такой панорамы исчезновение моего автора Мартина Пембертона не должно слишком сильно поразить ваше воображение. Итак, я каждый день покупал поникшую цинию и шел на работу… Я по кускам собирал газету из поступивших телеграмм и сообщений корреспондентов, я формировал картину сегодняшнего мира, выкрикивал команды метранпажу, впихивал в колонки новости, без коих нельзя было обойтись либо потому, что они печатались везде, либо потому, что они не печатались больше нигде, — все это отвлекало меня от мрачной тени моей тайной истории, контуры которой начали тем временем мало-помалу вырисовываться перед моим мысленным взором.