Клоака
Шрифт:
— С какой целью вы собираетесь это делать?
— Здесь у меня нет другого материала для опытов, кроме меня самого.
— И что же это будет за опыт?
Он не ответил. Ячейки сетки делали его изображение фрагментарным, как будто это была картина, выполненная из мелких точек, отчеканенных на листе металла. Он повернулся ко мне спиной и скрестил на груди руки. Так мы стояли, наблюдая за умалишенными — он изнутри общей камеры, я — из безопасного коридора.
— Вы видите эту роскошь? — поинтересовался Сарториус. — Природа не знает запретов и везде находит дорогу. Она проникает всюду. Мать природа везде пускает свои корни, производит намного больше того, в чем нуждается… Она распутно расточает свои силы, которых только прибывает от такого безрассудства… конечно, иногда это приводит к гибели отдельных индивидуумов. Но вы только посмотрите, какое богатство — природа постоянно предлагает новые решения, постоянно экспериментирует, ищет новое и с новым мышлением подходит ко всему старому и отжившему, вдыхая во все жизнь и придавая всему новый смысл.
— Я бы хотел написать об эксперименте, о
— Как вам угодно, — ответил он. — Но до этого должно пройти немало времени.
— Почему?
— Для этого вам еще предстоит обрести голос. А обретете вы его не раньше, чем ваш город будет готов вас услышать.
— Я счастлив, что приложил руку к тому, что ваша работа была прекращена, — заметил я. — Можете ли вы что-нибудь сказать по этому поводу?
Он пожал плечами.
— Это осталось в прошлом.
— Однако, я уверен, что вы даже не знаете моего имени.
— Мне нет никакой пользы его знать.
— Вам известно, что мы нашли тело Огастаса Пембертона?
— Без поддерживающего лечения он не мог долго выжить, так что это неудивительно.
— Каким образом люди узнавали о вашей работе? Она была окружена такой завесой тайны. Каким образом об этом узнал умирающий от тяжелой болезни Огастас?
— Об этом надо спрашивать не меня одного. Все эти хозяева города повязаны между собой. По городу циркулировали слухи, которые дошли до мистера Симмонса. Видимо, он первый услышал о моих опытах.
— Известно ли вам, что Симмонс тоже мертв?
— Да, кажется, мне говорили об этом. Он был способный малый. Он приехал ко мне от имени и по поручению Пембертона. Парень произвел на меня неплохое впечатление, к тому же мне нужен был толковый и расторопный администратор. Попечители приюта также решили, что это подходящая кандидатура.
— Сожалеете ли вы о его смерти? Сожалеете ли вы вообще о смерти ваших сотрудников, например, Врангеля, который служил под вашим началом во время войны?
— Я не хочу говорить об этом.
— Я считаю, что вы полагаете нравственность атавистическим свойством. Я прав?
Сарториус молчал добрую минуту. В наступившей тишине особенно явственно зазвучала какофония этого гнезда кукушки — вскрики, всхлипывания, возня, душераздирающие вопли, рыдания, клики и неистовый безумный хохот.
Сарториус заговорил.
— Я верю в то, что жизнь — это непрерывность, начиная от самозарождения самостоятельного организма до изменчивости его конкретных форм. Все это известно нам из биологической истории жизни, возникшей из случайного стечения обстоятельств. Поэтому нам по необходимости придется избавиться от наших красивых поэтических обманов, вводящих нас в заблуждение. Нам следует подумать, какое отношение имеет периодическая таблица элементов к тому невидимому, скрытому от глаз, что лежит в самой основе проявлений жизни. У нас перед глазами работа натуралистов — специалистов описательного естествознания. Они во всем искали некий организующий, универсальный принцип — эта тварь похожа на ту тварь, а вместе они похожи еще на кого-то. Таким образом формировались группы сходных видов, при этом совершенно игнорировался тот факт, что, при всей изменчивости индивидуальных форм, жизнь — единая непрерывность в своем многообразии. Но традиционный подход отражал не истину, а наши ограниченные возможности, возможности наших органов чувств воспринять эту непрерывность. Унифицирующий принцип привел к тому, что мы пришли к единому элементу — клетке, которую можно рассмотреть только под микроскопом. Но только когда мы познаем структуру и функцию живой клетки или хотя бы двинемся по пути такого познания — вот тогда мы ступим на дорогу постижения истины. Истина таится очень глубоко, она запрятана там, где действуют совсем иные, незнакомые нам законы непроглядной тьмы — тот мир совершенно несоотносим с миром, который так привычен для нас, в котором нам удобно, в котором мы чувствуем направляющую десницу Господню. Нет, истина там, где жизнь проявляется едва заметными проблесками, там, где частицы настолько малы, что подчиняются неведомым нам силам; эти частицы нельзя даже назвать веществом — они или слишком горячи, или слишком холодны для этого, они пылают неземным пламенем — это первородный газ, это частицы, не способные чувствовать и кажущиеся безжизненными и лишенными мысли — это похоже на вещество черных дыр. Философия ставит перед нами правильные вопросы. Но у философии нет языка, на котором можно было бы дать внятный ответ. Дать его может только Наука.
— Значит, дело лишь в подходящем языке?
— В конечном счете, да. Думаю, мы найдем язык, формулы, системы исчисления, чтобы заговорить на языке, внятном Богу.
— А нельзя ли положиться на Бога в поисках ответа?
— Не на того Бога, чей образ мы себе нарисовали.
«Не на того Бога, чей образ мы себе нарисовали…» Должен сказать, что в те годы не существовало единого общепризнанного способа брать интервью. Это была совершенно неразработанная форма журналистики. Интервью еще не распространилось, как в наши дни, когда появился телефон и люди стали более доступными для репортеров. Мы можем теперь поставить интервью, если можно так выразиться, на конвейер, мы можем опрашивать нужных нам лиц, не колеся для этого по городу, не сбивая подошвы и не тратя деньги на извозчиков. Не могу сказать, что, опрашивая Сарториуса, задавая ему вопросы, я чувствовал себя первооткрывателем нового жанра журналистики. Но у меня хватило сообразительности записать все, что мне удалось запомнить и усвоить, сразу же по окончании разговора.
Но давайте отвлечемся, и для контраста я расскажу вам другую историю. Ее я запомнил после первого же прочтения и забавлял публику тем, что в компаниях читал ее наизусть от первого до последнего слова. Это было интервью с кубинским рыбаком, взятое корреспондентом какой-то местной провинциальной газеты, рыбаком по имени Мерсед. Интервью было взято на борту речного монитора военно-морского флота Соединенных Штатов «Дэниел Уэбстер». Монитор охотился за Твидом, скрывавшимся в кубинских джунглях… Этот тип сбежал из тюрьмы и скрылся на Кубе.
Вот эта история, естественно, в переводе:
«Я увидел, как к берегу бредет белый человек очень солидной комплекции, заросший нечесаной бородой и в изорванной одежде. Выйдя из воды, он вытянул за собой на веревке пирогу. Человек отчаянно бил себя по телу, пытаясь избавиться от москитов и оводов. У него не было ни весел, ни провизии, ни ботинок. Но из кармана своих мокрых штанов человек извлек зеленый американский доллар и попросил выпивку. Я дал ему воды, и в глазах его мелькнуло выражение отчаяния. Он всуе помянул имя нашего Господа. Что это, дескать, за страна, я же сказал «выпивка»! Что за черный ублюдок без рода и племени! Я не стал реагировать на его дурное поведение, просто отвернулся, пошел домой и велел детям, чтобы они не выходили на улицу. Он долго сидел на песке и время от времени жалобно стонал. Тут моя жена поняла, что это какой-то бедняга, несчастная душа. У моей жены более доброе сердце, чем у меня, она не выдержала и собрала незнакомцу поесть — немного риса, рыбы, бобов и горячую лепешку. В своих рваных штанах человек нашел еще один доллар и дал ей. Каждый раз, когда мы подходили к нему, он доставал еще один мокрый доллар. Этот человек точно не Христиании. Да и что прикажете мне делать с никуда не годной купюрой? Разве это деньги? Он спросил: ты знаешь, кто я такой? Он заинтересовался нашими птицами. Человек внимательно присматривался к цаплям на берегу, к попугаям на деревьях, к большим белоголовым ныркам, которые ловят в реке рыбу, и к красно-голубым птичкам, клювиками высасывающим нектар из цветков. Уж очень он интересовался ими, да и они не оставляли его своим вниманием, потому что он все ходил мимо них и передразнивал их голоса, правда, очень плохо. Совсем не похоже. Чирик, чирик, кричал он, я, говорит, чирик, чирик. Больше от него ничего не удавалось добиться, и вообще он был какой-то чокнутый. О цаплях он сказал, что в его городе женщины носят их на шляпах просто из интереса, потому что им так хочется. Мне не захотелось, чтобы и моя жена носила цаплю, и я отослал ее домой. О да, говорил он, мой город — это город Бога. И прекрасны те женщины, которые носят шляпы из птиц и их перьев. И он начал рассказывать какие-то небылицы, нес всякую ахинею, видно, совсем сбрендил. Он сказал, что в городе его Бога тьму разгоняют с помощью подожженного болотного газа, и при таком свете по ночам ходят женщины в птичьих шляпах на голове и подзывают птичьим криком мужчин, что в городе том есть огненные колеса, которые выполняют всякую работу: они таскают тяжести по серебряным дорожкам, и при этом не нужны ни быки, ни мулы, другие колеса собирают урожай, третьи ткут, четвертые шьют — и все это делают огненные колеса. И дома у них не такие, как у меня, из жердей и лиан, а из какого-то вещества, которое прочнее камня — его делают из огня. Из этих твердых камней они строят дома высотой с гору и мосты, по которым пересекают реки. Это какой-то чудесный сумасшедший — он сказал, что в том городе он — Бог, там не бывает темноты и по нему ходят женщины с птицами на головах. Вот так он разговаривал с нами. Мои дети играли с ним и нисколько его не боялись, он был такой забавный, придумывал всякие смешные штуки, играя с детьми, и говорил, что очень любит детей, а потом принимался плакать. Он дал и им мятый доллар. Он сказал, что хочет добраться до Сантьяго, а потом переплыть море. Такой вот бедолага сумасшедший. Несчастная душа. Потом, когда он уезжал, то сел в пирогу, бросил в воду еще один доллар и поплыл вниз по течению. Бедный, так он никогда не доберется до Сантьяго, ведь это совсем в другой стороне.
И еще он сказал, что в его городе, городе Бога, они нашли секрет вечной жизни, и когда он вернется, а он обязательно вернется, то будет уже бессмертным.
Он махал нам рукой и кричал, что он птичка — чирик, чирик, — правда, он не чирикал, а рычал, как дикий зверь, и мы слышали этот рык даже тогда, когда он уже скрылся из глаз. Это был такой чудной сумасшедший».
Глава двадцать восьмая
В конечном счете, я затеял весь этот рассказ, только чтобы поговорить о нашем городе. Вот и конец моей истории. Какой-то маньяк напал на Сарто риуса и с такой силой ударил его головой о каменный пол лечебницы, что на черепе образовалась вмятина, а мозг растекся по гранитным плитам. Причину этого нападения никто никогда не выяснял, возможно, Сарториус попытался провести какой-то опыт над маньяком, кто знает… Но, во всяком случае, он, как и вся его компания смертников, которых он держал в водонапорной башне, успокоился навсегда. Его похоронили в чистом поле на Харт-Айленд, недалеко от Бронкса.
Огастаса Пембертона похоронили на лугу в Рейнвенвуде, недалеко от того места, где он умер. Для этого потребовалось получить разрешение новых владельцев — какой-то фирмы, которая купила выморочное недвижимое имущество, но Сара — а это была ее идея — добилась своего и разрешение получила. Пожалуй, только эта женщина могла понять, насколько достойна сожаления и даже жалости эта душа, ведшая столь эгоистичную жизнь и отличавшаяся непреклонной жестокостью.
Юстас Симмонс был предан земле в братской общественной могиле в графстве Рокленд. Как и у Capториуса, у него не оказалось живых родственников. Не было их и у верного, звероподобного Врангеля. Так или иначе, все они были совершенно одинокими людьми, так же как и Донн, и Мартин Пембертон, да, кстати говоря, и ваш покорный слуга.