Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Панове молодцы! — обратился он к реестровикам и полушепотом продолжал: — Вам ведь невдогад, кто в этом каюке сидит?
Реестровики вопросительно подняли брови.
— Да это же друг-товарищ Самойла Кошки. Сорок лет в неволе вместе с ним пробыл! Где еще удастся вам увидеть и услышать другого такого...
Реестровики все кинулись к борту, так что байдак накренился набок, а полковник чуть не свалился с ног. Он грозно закричал, но на него уже не обращали внимания.
— Где он, где?.. Как тебя? Это правда — с Самойлом Кошкой? Тащите его сюда! Лезь, лезь... Да у него полный
Никитина на руках подняли на палубу. Он сопротивлялся, хмурил брови, убивался о каюке, но Пивень видел, что все это было нарочно: о каюке нечего было беспокоиться, так как реестровики уже привязали его к байдаку.
III
Никитина посадили рядом с рулевым, который держал под мышкой отполированный руками конец руля.
— Поворачивай, друг, направо, если хочешь попасть прямо в Затон, — сказал Никитин, поуспокоившись.
Рулевой недоверчиво посмотрел на него — правый проток был самый узкий, но и Пивень закричал:
— Держи, держи правее!
«С чего бы это начать? — терзался Пивень. — А вода, верно, холодная еще. Пускай уж когда по берегу волоком будут перетаскивать байдаки, тогда поговорю». — А сейчас давайте послушаем невольника, — сказал он уже вслух.
Никитин подождал, пока полковник скрылся в шалаше, и только тогда начал:
— На каторгу я, батюшки мои, не сразу попал... Меня сначала взяли в полон ляхи в московское разорение.
— Повсюду от них разор, от этих панов, — вставил, как бы между прочим, Пивень.
— Князь Любомирский сделал меня прислужником, определил к собакам...
— Мы люди вольные, и то к собакам приставляют, а ты о себе... — снова пробормотал Пивень. — Тут знатных казаков псарями делают...
На него с интересом посмотрели несколько реестровиков, но остальные накинулись:
— Не перебивай! Гнездюк, а туда же в казаки лезет...
— К собакам, — продолжал Никитин неторопливо, как бы для того, чтобы Пивень мог вставить словечко, — а маршалок княжеский и говорит: «Будешь, Пронька, стараться, князь скорее вольную даст». Стараюсь год, стараюсь два, не отпускают. Только на десятый год вспомнили, обменяли меня в Крым на какого-то своего слугу. — Он громко вздохнул, а за ним вздохнул и кое-кто из казаков.
— Вот все они такие подлюги, шляхтичи, — уже смелей перебил Пивень. — Правильно делает этот чигиринский сотник... Слыхали, говорят, запорожцы уже гетманом выбрали Хмельницкого?
— Верно это? Ты от кого слышал или сам так думаешь?
— Что он там мог слышать, несчастный гречкосей?
— Говорят, а мы слушаем.
— Ну, так и слушай человека, не перебивай... Про панов-ляхов нам, мил человек, неинтересно, мы и сами это знаем...
— Как они барышничают нами...
— Ну и приятель у тебя, — укоризненно покачал головой казак.
— А разве неправду говорит? — заступился второй. — Торгуют, как цыган лошадьми.
— А вы подставляете шеи, чтобы хомут надели. Глядите, мол, панове шляхтичи, как я буду лягать православных!
— Да дай же послушать! Говори, говори...
— Как ты, человече, на каторге оказался?
— Несколько раз бежал от татарина, вот он и продал меня турецкому царю во флот. Там же только на невольниках и ходят суда. Меня перевезли на цареградскую галеру и приковали к передней скамье. Начальником был турок Анти-паша Мариоль, мы его по-нашему называли — Марьев. Осмотрелся я, батюшки мои, а на галере прикованных без малого триста человек — и московских, и русинов, и литовских людей. Есть ли ветер, или нет, гребут они день и ночь да молят про себя православного бога укоротить им век. Рядом со мной на передней скамье, был прикован один невольник. Он ни в чем не давал спуску янычарам, хотя его и били каждый день. Мы его старшим звали, потому что и на воле, рассказывали, был он большой баши. Вот как-то ночью он и спрашивает меня потихоньку: «Пронька, хочешь на волю?» «Кабы не цепи», — отвечаю. — «Тогда слушайся во всем меня».
Его все невольники слушались, даже и не нашей веры, ведь у каждого душа на волю рвалась. А один-таки нашелся, звали его Сильвестром, из Ливорно он был, глядим — он уже молится по-ихнему: «Алла, алла», уже на день оковы с него снимают, уже Анти-паша ему запас харчей доверил. «Вот собака!» — уже не токмо думаем, но и говорим. А он свое: «Алла, алла...»
Однажды послал турецкий царь свой флот в Азовское море — город Азов брать. С ним и наша галера пошла. Нам довелось боевой припас возить на берег, был там порох, и мы набрали его, почитай, сорок фунтов. А спрятать негде. Что же мы видим? Старшой отдает весь наш припас Сильвестру.
— Сговорились? — крикнул реестровик.
— «Пропала воля», думаем, а Сильвестр складывает этот порох в цейхгауз, где были мешки с мукой. Мы к старшому: «С отступником снюхался?» Он молчит, ничего не отвечает. А турки штурмуют Азов. Да наши казачишки крепко держали город: сколько турки войска своего истеряли, а крепость им не досталась.
— А ведь он правду говорит! — взволнованно крикнул кто-то еще. — Я же был тогда тоже в Азове! Вот и Терень не даст соврать!
— Что же ты не кликнул, мы б тебя сразу вызволили!
— Разве вы и так не знали, что на каждой галере есть наши братья невольники?
— Правда! Только мы сами сидели тогда в осаде. Ну, что же дальше было?
— Турецкий царь распалился на пашей, что Азова не взяли, и многих повесил, многих четвертовал. Наш Анти-паша убоялся гнева турецкого царя и ночью убежал из Цареграда. Пробежали мы от Цареграда две версты и стали ночевать. А это было в Димитрову субботу. Вспомнили мы свою православную христианскую веру, молимся кто как умеет, и, должно, бог наставил...
— Видите, паны-молодцы, а вы плывете, чтобы задушить православную веру, — сказал Пивень.
— Что ты брешешь, собачий сын? Мы идем бунтаря ловить — Хмельницкого.
— Известно, он панам-ляхам что соль в глазу, потому за веру православную воюет.
— А мы что — душегубы, по-твоему?
— Раз идете на братов...
— Свинопасы они, а не браты! Голытьба собралась.
— А ты не лайся, — вступился другой казак. — Гнездюк хоть и не богат умом, а кое-что маракует. Ты сам это придумал про братов или говорил кто?