Клонированная любовь: Как две капли

Денег, заработанных за двадцать лет работы на «северах», хватило как раз на то, чтобы купить квартиру-«однушку». Родной город мог предложить бывшему полярнику должность методиста на станции юных натуралистов. Теоретически, вместе с пенсией, зарплаты должно было хватить на существование. Потекла тихая, спокойная, размеренная жизнь — та самая, о которой так мечталось во время бесконечных арктических зимовок, экспедиционных скитаний и прочих передряг моей прошлой бродячей жизни.

На работу я ходил пешком — полезно для здоровья и кошелька. Путь пролегал по территории местного вуза — того самого, в котором сам когда-то учился. Я не сентиментален, и ежедневные погружения

Я даже заметил, что, проходя по университетскому двору, чисто рефлекторно киваю некоторым студентам. С какой бы стати? Но неожиданно понял, что просто-напросто узнаю некоторых молодых людей и девушек, что они мне знакомы! Тут же сообразил, что знакомы, конечно, не сами студенты, а их родители; что это могут быть сыновья и дочери бывших однокурсников и однокурсниц и других моих знакомых. Пока я шатался по «северам», они давно переженились и повыходили замуж, у них родились и выросли дети и поступили в тот же самый вуз, где учились их родители.

Эта догадка мне так понравилась, что я даже придумал своеобразную игру: проходя по университетскому двору, начал, вглядываясь в лица встречной молодежи, гадать, кто чьим сыном или дочерью мог бы быть, на кого из моих сверстников они похожи.

А потом меня настигло потрясение: навстречу, подбрасывая затянутыми в искрящиеся колготки коленками полы пальто, шла она — точная моя копия двадцатилетней давности! Я даже не сообразил сразу, кого узнал в этой девушке, и лишь шагов через пять ошеломленно обернулся, чтобы увидеть теряющуюся в студенческом потоке спину.

Неужели?! Этого не может быть! Один-единственный случай, один-единственный!

…Это случилось в конце второго курса, на дымной, пьяной студенческой вечеринке в общежитии: танцы в крохотной, насквозь прокуренной комнатушке, дребезжащая музыка из разбитого катушечного магнитофона, чье-то горячее, плотное и аморфное, словно плавленый сырок, тело, прижатое к груди, и неистовое, почти истеричное, пубертатное желание — нет, не любви и даже не женщины, а избавления от собственной застарелой невинности, доказательства чего-то и кому-то неизвестно зачем.

Потом моя партнерша ушла курить, и я потащился следом. Мы стояли на холодной лестничной площадке, она затягивалась длинной тонкой сигареткой и о чем-то говорила с подругой. Я не курил и неловко молчал. В те годы я был очень серьезным, неконтактным юношей, погруженным в научные штудии, девушек попросту пугался, и неудивительно, что все их поползновения в мою сторону пропадали втуне. До той самой пьяной ночи…

Все уже знали, что меня берут в армию и что в Афганистане идет война. Подруга внезапно замолчала, и «моя девушка», раздавав в пепельнице — консервной банке окурок, как-то очень обыденно бросила мне: «Ну что, пойдешь?»

И я шел вслед за ней по полутемному общежитскому коридору, следил мутноватым от алкоголя взглядом за светлыми полосками, мельтешащими между подолом платья и голенищами ее сапог, и размышлял, зачем она носит дурацкие сапоги-чулки, так уродски обтягивающие икры. С чего это все девчонки помешались на этой идиотской обуви, так подчеркивающей недостатки женских ног?

Слегка растерялся, когда она остановилась у незнакомой двери, где-то в стороне от дребезжащей магнитофонными звуками танцевальной комнатушки, и стала отпирать ее невесть откуда взявшимся ключом. Шагнул следом — в тусклом свете ночника в глаза бросилась смятая постель, наполовину опорожненная бутылка водки на столе, несколько измазанных маслом корок хлеба. Понял, что не одного меня сегодня провожают в армию. Начал раздеваться, почти как на медкомиссии. «А мы что, не выпьем?» — поинтересовалась «подруга дней моих суровых», и, разливая водку, я отчетливо слышал дребезжание горлышка бутылки о край стакана. Хотела ли она меня?

Только потом, когда все уже было кончено, заметил, что девушка так и не сняла своих сапог, и теперь лежит, запутавшись массивными подошвами-платформами в скомканной простыне, и впившаяся в кожу верхняя кромка голенищ лишь подчеркивает мосластость некрасиво выпирающих коленок…

После армии в институт я так и не вернулся. Пока служил, родители разошлись; отец привел в дом молодую женщину, мать уехала к родне в Свердловск. Туда я и рванул прямо из Ташкента, сразу после дембеля. Собирался вернуться домой оканчивать институт, но, сидя в аэропорту в ожидании самолета, познакомился с какими-то мужиками и записался чернорабочим в шабашную бригаду, отправляющуюся куда-то под Уренгой.

С тех пор миновало более двадцати лет. Север меня захватил. Я остался. Шатался с геологами по тундре и тайге, работал на полярной станции, участвовал в нескольких арктических экспедициях. Поступил учиться заочно на биофак, жил бурно, полнокровно, интересно, напряженно. Но все хорошее когда-то кончается. Звезд с неба схватить не сумел, а в качестве трудяги-коняги пришла пора дать дорогу молодым. Что делать: для полярника сорок лет — пенсионный возраст, приходится возвращаться в обычную, обыденную жизнь — как возвращается на берег выброшенный штормом баркас — потрепанный, с разбитыми бортами, снесенной мачтой, хлюпающей в трюме водой. Без надежд, без будущего…

Не скажу, чтобы одиночество чрезмерно тяготило меня. Но, с другой стороны, сознание того, что впереди ничего, кроме нескольких тысяч монотонных будней, километров съеденной лапши «Роллтон», сотни-другой просмотренных телефильмов и разгаданных шахматных задач, не грело.

И вот теперь… Я не знал, верить ли своим глазам. Может, только показалось? Привиделось? А если нет? И у меня — отшельника, сухаря, мизантропа — взрослая дочь! Симпатичная, умная, чудесная девушка!

А что, если произошедшее тогда, в общежитии, не было случайностью, формальной, милостивой данью уходящему в армию неприкаянному однокурснику, а чем-то большим? Может, та девушка, мельтешившая светлыми полосками чулок между подолом ее платья и голенищами сапог, сошлась со мной не случайно? В конце концов, выносила же она под сердцем моего ребенка!

Я даже не помню толком, как ее зовут. Кажется, Оля. Или, может, Галя? В тот вечер я так испугался того, что между нами произошло, всего того механического примитивизма, в который воплотились самые сокровенные желания, что сбежал с вечеринки. Точнее говоря, сбежал прямо из той полутемной комнаты со смятой постелью и недопитой бутылкой водки на столе. Мне было страшно стыдно перед девушкой за то убожество, в которое воплотились мои мечты, за то, каким я был неловким, неумелым, угловатым. Униженно лепетал что-то про больную бабушку, которая непременно умрет, если я немедленно не вернусь домой, и она равнодушно слушала меня, глядя сквозь синеву сигаретного дыма куда-то в сторону, и даже не пыталась поправить платье, откровенно и как-то особо похабно сбитое к поясу. И я так и убежал, не узнав ни ее имени, ни где она живет, не простившись и лишь бормоча бессмысленные извинения.