Клошмерль
Шрифт:
Увидев, что она шагает в таком наряде, все застыли как вкопанные, и больше из любопытства, чем ради удовольствия – ведь то, что она показывала, было не очень-то красиво. Господи всемогущий! Если бы нам довелось встретить в таком виде Жюдит, Адель и дюжину других, мы бы охотно и даже с радостью бросились к ним, чтобы оказать им помощь собственными руками. Но Пютешка была такая противная и такая жалкая! Увидев, какая она кошмарная страхолюда, мы поняли, откуда пошёл её зловредный нрав. Эта злобная святоша была так ужасно тоща, что, явись она вам во сне, вы бы проснулись в холодном поту. Она состояла из одних костей, едва обтянутых дряблой кожей, утыканной как попало жёсткими волосами, какие бывают у диких зверей. Её тело было такого цвета, что можно было подумать, будто бы она каталась в дерьме. Её рёбра были похожи на обручи от бочки, грудь была дряблая и болталась, как старый носок. Живот у неё был заострённый и морщинистый –
У нас не было времени прийти в себя от удивления: как есть нагишом эта помешанная прямёхонько через главную дверь зашла в церковь, распевая похабнейшие песнопения. Тут мы кинулись все вслед за ней, потому как были уверены, что её появление в самый разгар большой мессы будет презабавной штукой.
Это оказалось ещё забавней, чем мы предполагали. Продолжая горланить, она пошла прямо на серёдку церкви. Прихожанки завопили от ужаса, как если бы они увидели самого дьявола в женском обличье, отчего он казался ещё страшнее. А Поносс, который только что обернулся, чтобы сказать своё «доминус вобискум», так и замер, разинувши рот. Он только и нашёлся, что несколько раз промямлить: «Дорогая мадемуазель, дорогая мадемуазель… но ведь это же неприлично!» Поноссовы слова обернули на него всю ярость этой умопомрачительной ханжи, и она принялась разносить его на все корки и обвинять во всех свинствах, какие только может учинить мужчина над слабым созданием. В то же время она воспользовалась всеобщим удивлением и, поднявшись на кафедру, начала произносить такую сумасшедшую проповедь, какой наверняка не слыхали ни в одной церкви. Тут, наконец, Никола, очнувшись от изумления, оставил свою пику и зашагал к кафедре, чтобы стянуть её оттуда. Но, как только он подошёл к лесенке, он получил прямо в физиономию все Поноссовы священные книги, а потом его со страшной силой треснули табуретом по голове. Если бы не форменная треуголка с перьями, это уложило бы его наповал. Всё-таки он был оглушён и потом уж ни на что не годился, тем более что у него уже были слабые ноги после подлого удара Туминьона (который бил-то его совсем не по физиономии). Так что Пютешка стала госпожой положения – голая посередь церкви, в шляпе, ещё больше съехавшей набок. Пришлось в это дело вмешаться всем сразу.
Люди кинулись к Пютешке со всех сторон, с приставными лесенками, а Туминьон, который имел на неё зуб, зашёл с тыла и сволок её вниз за волосы. Представляете себе такую воскресную службу! В конце концов, на эту чертяку навалились всем скопом, и её удалось отвести домой. Попозже явился доктор Мурай и после полудня увёз её на автомобиле в Вильфранш. На этот раз её уже одели и накрепко связали, чтобы она не шевелилась. Её заперли в Бурге, в сумасшедшем доме, и не было никакой надежды на её выздоровление. Ну, да о ней больше никто и не вспоминал. По правде сказать, это избавило наш город от порядочного ярма, ведь без неё не случилось бы такого множества событий, и Татав был бы ещё живёхонек, а ведь он, несмотря на всю свою глупость, наверное, предпочёл бы не помирать.
В общем, должен вам сказать, что Пютешка была самой зловредной паскудой, какая когда-либо поганила наш город. Ну а с другой стороны, она была разнесчастной девицей. Вам не кажется, сударь, что злые люди редко бывают счастливыми? Они отравляют сами себя. И Пютешка сделала собственную жизнь невыносимой. И это всё ж таки не её вина – ведь она не просила, чтоб её создали такой уродиной, что за всю её жизнь к ней не подошёл ни один мужчина. Если бы она получила свою долю, так же как другие, она не стала бы завидовать своим соседкам. Правильно говорят, что добродетель передка не согреет. Так что, с другой стороны, она была порядочной бедолагой, пострадавшей из-за нашего дурацкого мироустройства.
Так вот, значит, теперь я вам рассказал и про конец Пютешки. Он положил одновременно конец всей этой нашумевшей истории, и с тех пор у нас уже не видывали перепалок такого размаха – с убитыми и ранеными. И это очень хорошо, ведь людям невесело живётся, если они ругаются, дерутся, а то и приканчивают друг друга. И особенно, если всё это происходит в городе с хорошим вином, вроде как у нас. То, что вы сейчас пьёте – это «Клошмерль» 1928 года. Это был великий год. Урожай тогда был такой, что вино доходило до тринадцати градусов. Такое вино, сударь мой, и для папской мессы было бы в самый раз.
Ноябрь был холодным и снежным. К концу месяца термометр показывал восемнадцать градусов ниже нуля. Косые ветры мели главную улицу и пронизывали шерстяные платья неосторожных клошмерлян, рискнувших выйти из дому. Всё казалось тусклым под бесцветными небесами, где тучи передвигались, как потерявшие управление воздушные корабли. Они плыли так низко, что упирались в вершины Азергских гор. Вынужденные выпивать с оглядкой, клошмерляне забились в свои дома и хорошенько протопили печи. Их досуги были посвящены подробному обсуждению событий рокового года. Всё понемногу входило в свою колею. Солдаты убрались восвояси: после злополучных событий их в спешном порядке отозвали. Раны зарубцевались, сломанные конечности срослись, страсти утихомирились, соседи снова принялись беззлобно соседствовать, позабыв о своих обидах. Подле Артюра Торбайона, который окончательно выздоровел, медленно поправлялась Адель. Она снова заняла своё прежнее место в гостинице, и все находили, что это правильно, понимая, что торговое содружество, приносящее прекрасные барыши, не должно нарушиться из-за мелких семейных прегрешений, к тому же искупленных кровью. Восстанавливалось здоровье и у Тафарделя, но теперь он стал ещё более взбалмошным, ибо, сохранив склонность к вину, пил так неумело, что нередко ставил своё достоинство под удар. Хотя это и не бросалось сразу в глаза, но сильнее других пострадал швейцар Никола, так и утративший свою великолепную силу и удивительную гибкость ног. Скорее всего повинны в том были органические изменения от коварного удара, нанесённого Туминьоном в жаркой схватке шестнадцатого августа. Все узнали об этом из доверительного сообщения, которое сделала г-жа Никола содержательнице табачного магазина. В один прекрасный день, когда эти две дамы имели длительную беседу, г-жа Фуаш спросила у супруги церковного швейцара:
– А что, господин Никола теперь окончательно излечился?
– Это только говорится, что излечился, – вздохнула г-жа Никола. – Правда, они теперь снова естественного цвета, но величина у них совсем не такая, как прежде. Теперь у него одно постоянно больше другого.
– Да что вы? – отозвалась сострадательная г-жа Фуаш. – А может, это вам только кажется? У моего Адриена они всегда были разной величины. И правое висело немного пониже левого. Так что вы могли и ошибиться, моя дорогая…
Но г-жа Никола отвергла это предположение, которое, действительно, не могло противиться представленному ею доказательству.
– Они не стали такими, как раньше, – я в этом уверена. Подумайте сами, мадам, ведь я уже восемнадцать лет замужем за Никола, так что у меня было достаточно времени, чтобы их рассмотреть.
20
ВРЕМЯ ВЗЯЛО СВОЁ
Турист, которому придётся в наши дни проезжать через Клошмерль, будет весьма удивлён, узнав, что этот мирный городок когда-то потрясали распри с кровавым исходом, распри, имевшие мировое значение. Впрочем, даже в самом Клошмерле начали о них забывать.
Время шло, и каждый день приносил определённую долю маленьких забот и тягот, маленьких радостей и скорбей. Время создавало трещины в человеческой памяти, хрупкой, маловместимой и столь недолговечной.
Кое-кто из участников событий двадцать третьего года умер. Другие состарились и, в сущности, выбыли из числа живых: тот короткий промежуток времени, который им ещё оставляла беспощадная жизнь, уже не мог сыграть значительной роли в общей сумме человеческих дел. У некоторых изменилось положение, и они покинули городок: одни – потому, что им довелось познать горькие неудачи, другие – оттого, что им, наконец, улыбнулись обстоятельства, увенчавшие их честолюбие. За несколько лет отношения между людьми изменились. Новые интересы и новые тщеславные притязания заново объединяли и разделяли людей, делая союзниками недавних врагов и врагами недавних союзников. Клан победителей и клан завистников, клан людей, покорных своей судьбе, и клан людей, довольных своим уделом, постоянно меняли состав.
Но сам городок остался приблизительно таким же, как прежде, и его новые строения не стоят упоминания: он являл собой длинный ряд приземистых домов, окрашенных в жёлтый цвет, с широкими лестницами, глубокими погребами, террасами в виде балконов и дверями, увитыми диким виноградом. Куда ни кинь взгляд, виднелось живописное скопление этих домиков, среди которых местами проглядывали старинные, построенные с безупречным вкусом фасады, придающие благородство очаровательному добродушию городка. В Клошмерле была всё та же церковь, состоящая из разнородных частей, последовательно выстроенных различными поколениями, которые руководствовались духом экономии, запрещающим строить больше, чем это было необходимо, и подсознательным эстетическим чутьём, которое заставляет людей замечать всё истинно прекрасное и мешает его разрушать. Такое чувство меры и составляет прелесть французской деревни.