Клуб бессмертных
Шрифт:
Должен же кто-то прилетать к моей скале.
Я захожу в дом, осторожно, чтобы не разбудить Елену, проскальзываю на кухню и готовлю для нас завтрак. Потом прикрываю все салфеткой и в ожидании пробуждения женщины беру в руки рукопись, которую получил в замке Дракулы. Из нее я узнал о том, что есть я, что есть Молдавия и что есть чары, опутавшие нас так тесно, что мы стали единым целым. Я начинаю читать:
Ворон:
«Орел… Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным
Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она знала: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив – надо как можно скорее лечь на травку и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица Древней Аттики…»
Штефан Великий:
Один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят четыре, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят пять…
Проклятые машины, задохнуться от них можно. Паршивые голуби, только и знают, что гадить. О, эти молодожены! Ну что за скверный обычай после росписи в ЗАГСе приезжать к моему постаменту?! Облить мои сапоги шампанским и, хихикая, целоваться перед видеокамерой. Зачем? Да-да. Ворчу. А что делать?
Люди в моем положении мельчают. А чего вы хотели? Одно дело – побыть героем в течение одной человеческой жизни. Совсем другое – остаться им и после смерти, причем не только в памяти народа. Если честно, я сейчас – обычный, жалкий старикашка, у которого спина болит в непогоду. Да еще и ворчу постоянно – почему мэрия ничего не сделает с дорожным движением, от выхлопов же задохнуться можно, да и с подсветкой в центре города проблемы постоянные, не говорю уж про пьяных, – а потом ловлю себя на этом. И глубоко вздыхаю. Что поделать, люди мельчают. И я обмельчал. А ведь каков был молодец! Вся Европа на меня молилась.
…один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят шесть, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят семь, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят восемь…
Хуже всего то, что они поставили меня в центре города на площади, которая мне никогда не нравилась. Еще когда скульптор Плэмэдялэ начал отливать мое лицо по эскизам, я сразу же загадал, что хочу стоять на Ботанике. В мое-то время этого района не было, да и города, в общем, тоже. Но на Ботанике по крайней мере зелено и спокойно. Я хотел бы, чтобы меня установили на постамент в Долине Роз. Там меня бы от дождя прикрывали хотя бы кроны деревьев. Увы, они предпочли центр города.
– Мы выбрали лучшее место для памятника самому великому государю, – сказал заместитель мэра, – нашей Молдавии!
Эх, не будь я бронзовым, я бы заехал этому воришке по голове! Уж в чем в чем, а в этом Прометеус Балан прав. В Молдавии всегда много воруют и никак не остановятся. Мой московский шурин Иоанн жаловался мне, что в его царстве нельзя оставить без присмотра камень, чтобы его не украли. Я отвечал ему: в Молдавии, поверь мне, любезный брат, ты только полезешь в карман за камнем, как обнаружишь, что его нет. Если бы не тот самый заместитель мэра, читавший трогательную речь на моем открытии, я был бы не бронзовым, а серебряным. Он украл больше половины денег, которые собирали на этот памятник по всей Молдавии. Ну что за страна? И что толку мне было биться за нее пятьдесят лет и сорок сражений?
Конечно, сейчас я вовсе не похож на себя настоящего. Лицо у меня было округлое, усы гораздо длиннее и лоб выше. Александр Плэмэдялэ, которому Кишинев заказал скульптуру молдавского господаря Штефана Великого и Святого, – кстати, знакомьтесь, это я, очень приятно, – оказался изрядным льстецом. Он сделал черты моего лица более мужественными. Иногда, глядя на себя в зеркалах заднего вида проезжающих мимо меня машин, я вижу совершенно незнакомого мне человека.
Да, о валахах все правда. Если бы не они, я бы не только остановил турок, но еще бы и погнал их обратно. Историки, упоминающие сорок сражений, которые я провел – и всего три проиграл, – забывают упомянуть о сотнях мелких стычек, которые случались в моем тылу. Я всегда знал, что погибну от руки своего подданного или ко мне подошлют убийц соседи. Поэтому очень удивился, когда умер своей смертью и наступила тьма. Я совершенно не представлял себе, сколько я в ней нахожусь. До тех пор, пока скульптор Плэмэдялэ не начал отливать меня в бронзе и на свет божий не появились, вслед за короной, лбом и волосами, оба моих глаза.
…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят четыре…
Увидев мир, я узнал из разговоров скульптора с подмастерьями, что уже наступил ХХ век. Никакого интереса к окружавшему миру, признаюсь, я не испытывал. Только сильно удивился, подумав: неужели то, во что я так истово верил во время своей жизни, оказалось неправдой? Трудно поверить, но клянусь вам, это сущая правда – я построил сорок монастырей, а за все время, что находился во тьме, не увидел ни одного ангела или, на худой конец, черта!
…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят пять, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят шесть…
Очутившись на постаменте в центре города, я первым делом решил подумать, чем бы мне заняться в ближайшее время. Я чувствовал, что стоять мне здесь придется долго, и не ошибся. За исключением четырех лет, проведенных мной в Румынии, куда меня увезли тамошние оккупационные войска во время Второй мировой войны, я стоял в Кишиневе, на центральной площади. И тогда я придумал. Я решил, что начну считать птиц, пролетающих над моей головой.
…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят восемь, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят девять…
Что немаловажно: я решил, что не буду считать одну и ту же птицу два раза. Каждый раз птица должна быть новой. И, да, конечно, я исключил из подсчета воробьев, потому что было бы слишком просто. Я загадал, что как только доведу счет до двух миллионов, я действительно перестану существовать. Обрету, с вашего позволения, вечный покой. Нет, конечно, я не жалуюсь. Кузену Цепешу, насколько я слышал, пришлось куда хуже. Но даже памятником быть здорово надоедает. Да, у меня нет гарантии того, что, перестав быть памятником, я не попаду во тьму, из которой меня снова вызволит лет через триста какой-нибудь скульптор. Но по крайней мере я получу передышку. Кишинев нынче ужасно загазован, вы не находите? Нет сил стоять здесь и дышать выхлопными газами автомобилей. Ах, добрые старые кони.
Кстати, почему они не изобразили меня на коне? Конечно, просто не подумали. А у меня, между прочим, очень болят ноги. Настолько, что очутись передо мной сейчас этот Плэмэдялэ, я бы сбежал с постамента и надавал ему тумаков. Да, согласен. Рукоприкладство – скверная привычка. Но я так привык. По-другому я бы пятьдесят лет против турок в Молдавии не продержался. Я был великолепным менеджером, не находите?
Я загадал, что, когда досчитаю до двух миллионов, то исчезну. А вам останется лишь кусок камня, которому скульптор придал облик Штефана Великого, который не соответствует облику настоящего Штефана Великого. И не может соответствовать. Штефан Великий умер, и у него нет теперь облика. Это говорю вам я, Штефан Великий.