Клуб города N; Катамаран «Беглец»
Шрифт:
Почему–то хотелось, чтобы «Беглец» шел быстрее. «Растравливайте до конца!» — крикнул я Григорию Тимофеевичу. Тот удивленно поднял глаза: «Кто здесь капитан? Я или ты, салажка?» Ах, как мне хотелось мчаться, что называется, на всех парусах! Я даже пожалел, что другим прогулочным судам мы предпочли эту сравнительно тяжелую и неповоротливую посудину, впрочем, если вспомнить, выбирать не пришлось. Я закинул в воду лот, чтобы измерить глубину под судном, и дна не обнаружил. «Какая глубина?» — спросил капитан. «Лот с гаком», — сообщил я. «Ого–о!» — протянул Виктор. «Смотрите, ребята, — на воде без баловства!» — посерьезнел капитан. Да, мы не должны были забывать, что отныне находились во власти озера.
Здесь, на просторе, время текло иначе: размеренно и неторопливо, в строгом соответствии солнечному движению на небосклоне. Минуло каких–то три–четыре часа с момента отплытия, но сколь разительно мы переменились. Беру смелость утверждать и о других, поскольку было нетрудно воочию убедиться по какому–то особенному, торжественному выражению лиц в одинаковости довлевших над нами чувств. Прошлое казалось сумятицей бессмысленных поступков, которые если и можно было объяснить, то лишь глупостью или корыстью. Теперь я увидел отсюда, что многое делал невпопад или не так, как следовало бы, а нечто совершенно необходимое вовсе не делал. Я прожил еще мало, опыта житейского не имею, да, собственно, и не знаю, что это такое, но уже запутался; запутался оттого, что живу бездумно, без какой–то определенной главной мысли. Это плохо, конечно. Но откуда ей взяться, этой мысли? Кто–то должен
«О чем призадумался, Серега? — послышался голос рулевого. — Измерь–ка глубину, отвлекись немножко». Конец лота опять не достиг дна. «Хм–м… — насупился кормчий. — Какое–то подводное течение здесь, что ли? Лодку водит. Или я притомился за рулем? Ну–ка садись», — прибавил Григорий Тимофеевич, уступая мне стульчик. Едва я встал, чтобы занять место рулевого, как с ошеломлением почувствовал, что мои шорты съезжают к коленям. Проклятая пуговица! Скорее всего, она оторвалась при посадке. Оставшись в плавках, я сел на стульчик и взялся за румпель. Для управления нашей посудиной не требовалось особого усердия, я начал отвлекаться, вертел головой, и тут румпель со страшной силой увлек меня к правому борту, разворачивая судно чуть ли не против ветра. «Едрена мать!» — возопил капитан. Слава богу, катамаран быстро лег на прежний галс, и мне только и оставалось, что обескураженно пробормотать: «Действительно какое–то подводное течение!» В остальном моя вахта прошла без неожиданностей. Передав управление судном Виктору, я, в плавках, сел на бортовую рею, шорты положил на колени и закусил губами нитку. Тем временем наш капитан закончил просмотр своей тетради и несколько ворчливо заметил, что в данный момент согласно предварительным наметам я должен снимать показания компаса, а не возиться с иглой. Замечание Тимофеевича выглядело бы глупым, не знай я старика как человека сообразительного и остроумного. «Будем считать, он пошутил, — решил я. — А может, и не пошутил. Черт знает, что делает с людьми ответственность… Раскройте секрет вашей тетради», — попросил я капитана. «Нет никакой тайны, — со снисходительной улыбкой отозвался Тимофеевич. — Тут, — он провел пальцем по обложке, — расписан каждый час нашего путешествия — кто и чем должен заниматься до двадцать седьмого августа включительно. Своего рода должностная инструкция. Однако, как вы понимаете, было бы нереальным требовать неукоснительного соблюдения всех пунктов, но в главном будем придерживаться намеченного. В этом залог порядка на судне и успеха предприятия в целом». Честно признаться, я подивился излишнему педантизму нашего капитана — с таким не пропадешь, вот уж в чем не может быть и тени сомнения. «Но это не все, — продолжил объяснение кэп. — Проведем любопытный эксперимент: поручим Сергею вести судовой журнал, а затем сверим его записи с прогнозами в моей тетради — вы убедитесь, что все предсказуемо. Вполне возможно заранее предположить возникновение какой–нибудь неожиданной ситуации и предусмотреть несколько вариантов ее решения. В конкретной обстановке следует выбрать наиболее подходящий. Наверняка кое–кто из вас посчитает меня занудой, школяром и перестраховщиком, — тут Григорий Тимофеевич сделал многозначительную паузу, — но, поверьте, в эту тетрадь вложено много кропотливого труда единственно с целью максимально обезопасить нас от всевозможных случайностей, и, может статься, вы не раз помянете добрым словом мою предусмотрительность». После этих слов Григорий Тимофеевич достал из ящика в глубине кормы толстенную, по виду бухгалтерскую, книгу и принялся делать в ней какие–то пометы. Ветер усиливался, дул с юго–запада, и лодка неслась неудержимо. Вскоре капитан передал в мои руки этот самый бухгалтерский гроссбух, которому, как выяснилось, и предстояло стать судовым журналом, кратенько пояснив, какого рода записи отныне я должен в него вносить, и выразив уверенность в моих литературных способностях. Потом Григорий Тимофеевич согнал Виктора со стульчика, чтобы, насколько верно я понял, не сидеть без дела — капитану не пристало. Судовой фотограф, приняв свою излюбленную позу, вновь безмятежно задремал, выразительно намекая, что устрашающий перечень мероприятий в тетради Григория Тимофеевича, совершенно необходимых для поддержания в рабочем состоянии «Беглеца», вовсе не предназначается для обязательного исполнения. Я почувствовал некоторое восхищение сообразительностью фотографа — как ловко он раскусил все это! Все, что надумал капитан за столом в квартире на втором этаже, с окном, заслоненным от солнца липовой кроной, оказалось чепухой, блефом: мы свободны! Минимум действий, нужных для управления лодкой, есть то, что ограничивает нашу свободу. Мы боялись озера, и оттого Тимофеевич нагородил в своей тетради всякой чепуховины, но теперь нам, преступившим черту, очевидно, что опасения были вызваны неизвестностью… Свободны! Спи, ешь, глазей по сторонам и ни о чем не думай! В некоем эйфорическом экстазе я оттолкнулся ногой от борта… Бр–р! Вода металлически холодна! Сделав сальто под водой, я увидел наверху, в светлой пленке, два быстро удалявшихся днища. Балансируя ногами, выпуская изо рта пузыри, я принял вертикальное положение, вынырнул и устремился вдогонку за «Беглецом». Григорий Тимофеевич приветливо помахал мне рукой, но едва я, тяжело дыша, перевалился через борт в кабину, как был наказан замечанием в судовом журнале. Плевать я хотел на всякие там выговоры! Я был безмерно счастлив, купание взбодрило меня; подхлестываемый внезапно возникшим в душе негодованием, я, вероятно с излишней горячностью, указал Тимофеевичу на его чрезмерную строгость. «Позвольте! — с жаром откликнулся он. — На берегу мы так не договаривались! Руководство невозможно без повиновения! Если уж выбрали меня капитаном, извольте подчиняться!» — «А мы вас не выбирали», — заявил я и вдруг понял, что сказал то, чего не следовало бы говорить, хотя бы то было и правдой… Как бы там ни было, обрисовался первый конфликт. Всего полдня минуло с начала плавания, а между нами уже воцарился разлад, однако было неясно, чьей стороны придерживался Виктор. Фотожурналист как ни в чем не бывало продолжал дремать в своей кабине, солнцезащитный козырек съехал со лба на переносицу, руки привольно скрещены на груди. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы молчание, не предложи Виктор: «Может, пообедаем». Он произнес эту фразу безо всякого выражения, не меняя позы, не открывая глаза, но был поразительно психологически точен — вспомнив о еде, я сразу почувствовал волчий голод и, во–вторых, ощутил расположение к Григорию Тимофеевичу, после того как он любезно бросил мне мешок с продуктами. Мы с Виктором немедля основательно подкрепились хлебом с полукопченой колбасой, а затем я сменил капитана у руля.
Солнце перевалило через зенит, но адская жара не спадала. Я надел защитные очки в пол–лица, чтобы ослепительный блеск плавящейся под лучами поверхности озера не резал глаза, и, в легкой панаме, в плавках, восседал на стульчике, подставляя спину освежающему ветерку. И вдруг опять повело в сторону мою руку — я, напротив, тотчас потянул на себя комель рулевого весла, но направить лодку прежним курсом не удавалось. Ко всему внезапно заштилело, и катамаран вовсе перестал слушаться руля. Я правил к центру озера, а лодка плыла к берегу. Никто из нас не предполагал, насколько трудно будет «Беглецу» противостоять течению. Берег приближался. Сейчас нам очень пригодился бы подвесной двигатель, но, спрашивается, кто желает провести отпуск с ревущим сопровождением бензинового мотора? Пришлось браться за весла, что несколько замедлило обратное движение судна, но решило дело. Наконец изрядно взмокший Виктор уронил весло и обессилено провел ладонью по лбу — мы сдались. Отчетливо различались кусты можжевельника на берегу, катамаран неудержимо тянуло к ним. «Но здесь не должно быть никакого течения!» — в раздражении вскричал Григорий Тимофеевич, тыкая пальцем в какую–то карту, которая, судя по всему, прилагалась к его тетради. Что могли мы ответить нашему капитану? Течение, несомненно, было и медленно относило катамаран к берегу, который был уже в сотне метров по правому борту. Под глинистым срезом прибрежного всхолмления выглядывали из воды валуны, и лодку несло прямо на них. «Полный назад!» — первым опомнился капитан. Мы с Виктором ударили в весла с такой яростью, что вода вокруг закипела. Лодка приостановилась — капитан молниеносно вонзил в воду шест. Катамаран двинулся вправо и закружился на месте со стремительностью лопнувшей пружины. Наши отчаянные усилия ни к чему не привели — судно было неуправляемо.
…Толчок! Я едва удержался на сидении. Мель? Вижу: Тимофеевич всем телом налег на шест, губы стиснуты, лицо багровеет, отекает синюшно: еще усилие, еще — и суденышко сдвинулось. Тотчас мы с Виктором заработали веслами — так протащились полкилометра вдоль побережья. И вдруг отпустило: скрытая от взгляда подводная струя понесла катамаран в озеро. Когда волнение улеглось, я внес в судовой журнал подробную запись обо всем происшедшем, особо отметив заслуги капитана. Лодка ходко неслась прежним курсом, и приходилось только удивляться необузданному нраву озера.
Вечерело. Горы теряли очертания. Закат расстилался трехцветным полотнищем, огненно ниспадая в озеро и пронзительно синея в вышине; остальное пространство занимали холодные сумрачные краски вершин. Заканчивались первые сутки плавания. Бросив якорь в укрытом от ветра месте за гигантским, одной своей частью ушедшем в воду, скальным монолитом, мы сошли на берег. Безмерного напряжения сил потребовал этот, показавшийся очень долгим, день.
До наступления темноты надо было разбить бивуак. Тимофеевич отыскал довольно живописную полянку на возвышении, среди берез и елей, и показав, где установить палатку, отправился за сушняком. Вскоре капитан вернулся с охапкой веток и спросил озабоченно, в каком из рюкзаков должны быть таблетки сухого спирта. «Кажется, в этом, — я показал на ярко–оранжевый заплечный мешок с широкими лямками. — Заодно поищите жестяную коробку с крючками». Когда палатка была установлена, я спустился к воде, ниже того места, где стоял катамаран, и забросил донку, почти не веря в успех, но втайне все–таки надеясь разнообразить ужин жареной рыбешкой Было тихо, безветренно. Костер пылал, в котелке, подвешенном над огнем на металлическом тросике между деревьями, дымилась вода. «Вообще–то я вами доволен, ребята, — говорил капитан, ножом очищая картошку. — Главное, чтобы члены экипажа были психологически совместимы, а мы, по–моему, вполне отвечаем этому требованию.
Конечно, еще недостает мореходного опыта, но это, как молвится, дело наживное, — он мелко настругал картофелину, бросил в кипяток и, немного погодя, вывалил туда же консервированную борщовую заправку. — Капитану, наверное, не к лицу признаваться в своей слабости, но честно скажу — растерялся и даже малость струхнул, когда нас понесло на валуны. Не возьму в толк, откуда тут это течение?» Разлив борщ по тарелкам, Тимофеевич не совсем к месту поведал нам бытовавшую среди горцев легенду о каком–то своевольном царьке, в незапамятные времена правившем в здешних местах, которого божество в наказание за гордыню обратило в озеро — озеро слез людей, доведенных его самоуправством до отчаяния. Поверье запрещало юным горянкам купаться в водах озера, а женщинам — стирать белье. «И, представь, не стирают. Ни разу еще не видел, чтоб стирали», — обратился почему–то ко мне Григорий Тимофеевич, несколько взволнованный собственным рассказом. «А вы часто здесь бывали?» — спросил я. «Да как тебе ответить? Не то чтобы часто, но приходилось: была у меня идея тут спорт–базу построить. Ты погляди — красот ища–то какая кругом! Тут совершенно уникальная база может быть — горнолыжники тренируются на снегу в горах, а спустись чуть ниже, и катайся на водных лыжах, сколько душа пожелает… Вот, каюсь, в северной части озера еще не побывал», — прибавил Тимофеевич. «Так мы, выходит, побережье будем обследовать?» — «И обследуем — местечко для базы присмотрим подходящее. Вам какая разница, куда плыть?» — «Сомневаюсь, что вашу идею с базой поддержат», — вступил в разговор Виктор. «А вот выпущу книгу, глядишь, и поддержат», — улыбнулся Тимофеевич. «Какую еще книгу?» — удивился я. Капитан в ответ на мою наивность снисходительно пояснил: «С иллюстрациями… О нашем путешествии или плавании — как пожелаете. Вот только названия еще не придумал». — «А в той вашей тетради, стало быть, сюжет вчерне набросан?» — полюбопытствовал фотограф. «Догадлив ты, парень, — с непонятной иронией отозвался капитан. — Тебя литературная сторона не должна беспокоить, твоя забота — фотографии». — «Вопросы исчерпаны, — сказал Виктор, — пресс–конференция закончена. От имени ее участников поблагодарим Григория Тимофеевича, любезно откликнувшегося на приглашение организаторов». Мы с Виктором дружно зааплодировали, а капитан под аплодисменты вынул из вороха тряпья бутылку водки и поставил ее на клеенку, расстеленную на траве. Журналист с жалостью поглядел на бутылку, видимо, ослабев после перехода не столько физически, сколько морально. «Не горюй, Витек, — утешил его рулевой. — Примешь сто граммов на грудь и мирно спать отправишься». — «Я ж не пью», — простонал репортер. «Не пьет только верблюд в пустыне», — изрек известную истину наш командир. Когда мы утолили борщом голод, Тимофеевич налил каждому по стопочке и предложил тост: «За успех нашего предприятия!» — «За вашу книгу!» — бодро произнес я. Выпили и за то, и за другое. Фотограф быстро осоловел и на подгибающихся ногах перебрался в палатку. Было уже совсем темно, заметно посвежело. Мы с Тимофеевичем опорожнили бутылку, затем капитан затушил костер, а я отправился проверить донку — крючки, конечно, оказались пустыми, уныло болтались на поводках, и в расстроенных чувствах побрел спать.
«Подъем, мужики!» — прокричал командир спозаранку. На Виктора этот жизнеутверждающий призыв не произвел ни малейшего впечатления, отец семейства смачно храпел, запрокинув голову и приоткрыв рот с пожелтевшими от курева зубами. Я же притворился спящим, желая как можно дольше продлить сладкие минуты пребывания в теплом спальнике, и только когда Тимофеевич, ухватившись за низ мешка, стал вытаскивать меня, недовольно пробурчал: «Не трогайте меня, я сам встану». — «А этот чего разлегся?!» — и возмущенный капитан с ожесточением принялся тормошить Виктора за плечи. Наконец тот очнулся и сонным голосом спросил, который час. «Ну ты, батенька, наглец!» — с едва сдерживаемым негодованием произнес Григорий Тимофеевич. — Два наряда все очереди!» Виктор равнодушно отнесся к наказанию и неспеша пошагал к воде умываться. В скором времени палатка была снята, снаряжение погружено на катамаран и, таким образом, можно было продолжать путь. Григорий Тимофеевич — человек отходчивый и уже вовсю улыбается, опершись плечом о мачту, на фоне ослепляющего белизной паруса. Виктор делает несколько снимков, выбирает якорь, и отправляемся.
Погода, так же, как и вчера, стояла изумительная. Невозможно описать ласкающую глаз голубизну небосклона, нежную зелень горных лугов, великолепие привольно раскинувшейся дубовой рощи, цветочные раздольные поляны; с гор дуло бодрящим холодком, на востоке брезжила золотистая кайма низинных холмов. Поднимавшееся солнце все ярче высветляло окрестности, изгоняя тени, нагревая землю и воду; заиграла рыба, оставляя на поверхности расходящиеся круги, будто шел невидимый дождь. Потихоньку застрекотал моторчик кинокамеры, репортер выглядел опечаленным.
— Ты, Витек, какой–то грустный с утра, — заметил Тимофеевич. — Приступ тоски по семейному очагу? Или я слишком строго с тобой обошелся — два наряда, разве это много? Пойми, наконец, что твой настрой сказывается и на нас.
— Понимаю вашу озабоченность, — молвил журналист, — но разъяснить ничего не могу, потому что сам нахожусь в неведении относительно причин своей грусти, — перед нами был прежний Рыцарь Печального Образа.
— Витя, брось чудить, — сказал я.