Клуб грязных девчонок
Шрифт:
– Значит, у вас у всех невероятный комплекс неполноценности. Предпочитаете превозносить любую серость, неспособную сыграть и до-ре-ми-фа-соль, чем кого-нибудь из своих, кто действительно чего-то добился. Тем более женщину!
– Ты больше не одна из нас, Эмбер.
– Квикэтл.
– Эмбер. – Гато произнес это имя как оскорбление. Переступил порог и закрыл за собой дверь.
А я опустилась на гаитянскую напольную подушку, лежала скрючившись и виновато смотрела на валявшийся на полу «Биллборд». Журнал принес мне ударник вместе с другими изданиями, которые писали обо мне: «Севентин», «Латина», «Вашингтон
Я пролистала все. Прочитала цитаты, которые лишь отдаленно напоминали то, что говорила я, и были сформулированы так, как я никогда не сказала бы. Журналисты поленились свериться с записями или воспользоваться магнитофоном. Кто не знал меня и мои работы, мог бы в самом деле подумать, что я бунтующая, сердитая ланитоамериканская Аланис, или латиноамериканская Джоплин, или латиноамериканская Кортни Лав. Американская пресса писала так, словно латиноамериканка не может быть хороша сама по себе и ее искусство следует непременно сравнивать с белым (или черным) направлением. Неудивительно, что придурки в движении решили, будто я переметнулась. Женщина из этих публикаций не имела со мной ничего общего. Вот так творится история. Журналисты тешатся тем, что демонстрируют себя, причем мы для них – фон, а читатели – публика. А слова, какими бы ни были лживыми, готовая жатва для бесчисленных поколений грядущих историков. Никто из нас не способен понять, что происходило в прошлом, и даже то, что творится теперь. Все фильтруется репортерами и историками. Мне стало тошно. Я разозлилась. Другими словами, захотела писать.
Но сначала решила узнать, действительно ли La Raza сочла, что я отвернулась от движения. Пошла на кухню, позвонила по сотовому Курли и рассказала, что случилось у меня с Гато. Что он мне наговорил.
– Неправда, – успокоил меня Курли.
– Гато сказал, что меня все ругают.
– Ничего подобного. – Он явно мялся.
– В чем дело Курли? Что ты недоговариваешь? – Он присвистнул. – Выкладывай.
– Не хотел тебе этого говорить, – вздохнул Курли. – Дело в том, что плохо отзываются не о тебе, а о Гато.
– О Гато? С какой стати? Новый вздох.
– С тех пор как ты перестала появляться на danzas, он очень много времени проводит с одной молоденькой девчонкой – Тейквих, она из бара «Даймонд».
– Сколько времени?
– Порядком. Они приходят вместе и уходят вместе. – А мне Гато врал, что его подвозит наш приятель Лерой. Однажды он позвонил и сказал, что не может добраться до дома, поскольку Лерой очень устал после танцев и не в состоянии вести машину. – Ты в порядке? – спросил Курли.
В порядке ли я, не знаю. Но ответила:
– Да.
Курли, помедлив, продолжил:
– Тебе известно, как Гато хотел, чтобы я дал ему имя.
– Да. – Он годами ходил за Курли, чтобы тот устроил церемонию наречения.
– Я говорил ему, что у меня есть имя. Но медлил с обрядом, потому что не хотел обидеть тебя.
– А я тут при чем?
– Имя Гато – Иолцин. Знаешь, что это значит?
– Маленькое сердце.
– Верно.
– Никогда о нем так не думала.
– Понимаю.
Внезапно я осознала, что Курли прав. Я чувствовала себя так, словно меня только что ударили.
– Сейчас позову Мойлехауни и детей, и мы вечером приедем к тебе, – предложил Курли. – Приготовим ужин.
– Хорошо.
– В такие минуты необходимо, чтобы рядом была семья.
– Разумеется.
Я обвела глазами свой новый красивый дом. Недостает ли мне Гато? Да. Буду ли я скучать о нем? Несомненно. Но ничего, переживу. Столько всего предстоит! Невероятно, как быстро переменилась моя жизнь! Сначала деньги, признание. И вот теперь я потеряла любимого мужчину. Слышали, как к людям в одночасье приходит успех? И ко мне пришел, но не мгновенно – я сочиняла музыку почти всю жизнь, платила искусству постоянную дань. Но ничего подобного представить себе не могла.
Денег оказалось невообразимо много. В течение недели мы с Гато переехали из маленькой квартирки над часовой мастерской на бульваре Силверлейк в собственный небольшой дом в Венис, в трех кварталах от океана. В нем был подвал, где могли, не мешая друг другу, одновременно репетировать оба наши оркестра. Обычный дом, но очень дорогой по сравнению с тем, к чему мы привыкли. Через месяц я поняла, что могу купить дом еще больше. Просто не привыкла тратить деньги и не была уверена, что это нужно.
Вторая серьезная перемена заключалась в том, как стали относиться ко мне родители – особенно после того, как я оплатила им неделю в Вегасе, в гостинице, которая выглядела как Венеция. Они чуть не умерли. Не ожидали, что я расплачусь за отцовскую машину и куплю ему новый горный велосипед. На меня уже не смотрели как на придурочную, стали вежливо разговаривать с Гато и спрашивать о нем. Что я теперь скажу? Извините, мама и папа, он решил, что я кому-то там продалась. Почему, если приходит успех, возникает масса вопросов?
Но как мог Гато так обо мне подумать? Негодяй! Кому понадобилась его противная задница?
В последний раз, заехав к родителям в Оушнсайд, я не поверила своим глазам. На журнальном столике, рядом с пультом дистанционного управления и рекламным листком телемагазина, лежала – ни за что не догадаетесь – книга по истории Мексиканского движения. Как странно, что коренным мексиканцам приходится учиться истории Мексики. И как странно, что Гато меня оттолкнул. Неужели обо мне в самом деле говорят такое? Хороши же они!
Мы с Гато не афишировали свой разрыв. Я заплатила Фрэнку пятнадцать процентов не потому, что он просил. Он заслужил их. И предложила стать моим постоянным менеджером и агентом. Фрэнк согласился. У нас сложились хорошие отношения. Мы давали деньги Мексиканскому движению Олина на Бойл-Хайтс, чтобы тот нанял профессионала печатать прокламации, которые он повсюду рассылал. Мексику в прессе нужно представлять честнее и доходчивее. Многие до сих пор считают нас ненормальными. Нас? Есть ли у меня теперь право употреблять это слово? Вряд ли меня считают своей после того, как я была приглашена вручать призы на MTV. Я вспомнила, сколько раз унижала таких певиц, как Шакира и Дженнифер Лопес. Наверное, я была в то время не лучше тех, кто теперь поносит меня. Или взять Кристину Агилеру. Я оскорбляла ее, хотя ничего о ней не знала, кроме того, что писали в газетах. Ненавидела людей, с которыми не была знакома и с которыми ни разу не встречалась. Но меня поймут. Люди из движения обязательно меня поймут. Ведь я превратила их философию в основное направление сознания. Они не могут не понять.