Клуб любителей диафильмов (сборник)
Шрифт:
Они оба не были людьми веселыми, но каждый из них не смеялся по-своему.
Дед был жизнелюбив каким-то упрямым, мрачноватым жизнелюбием. Был впечатлителен, вспыльчив и недоверчив. У него было много приятелей, дальних знакомых. Друзей его я не помню.
Он заботился о своем здоровье. Зимой катался на лыжах в Измайловском парке. Вычитывал о каких-то чудодейственных диетах – ложку постного масла натощак и луковицу перед ужином – и увлеченно им следовал. Ездил в санатории. Читал статьи о здоровом образе жизни, подчеркивал в них особо полезные места. Помню книгу с заголовком «Жить до 180». Увидев ее, я и не подумала улыбнуться.
Я пытаюсь вспомнить выражения лица бабушки. Мне вспоминается лишь одно. Такие лица у женщин на картине «Суббота» Андре Дерена, в Пушкинском музее. Лицо человека, который знает, как надо, собран и тяготится собственной привычной собранностью. Лицо кажется невозмутимым. Глаза малоподвижны. Уголки губ опущены.
…Мама рассказывала мне, что однажды, еще до моего рождения, на бабушку напал бык. Это случилось на даче. Она шла с железнодорожной станции в поселок, в руках у нее была красная шерстяная кофта. Бык пасся неподалеку. Цвет кофты ему не понравился. Он решил атаковать бабушку и помчался на нее, выставив рога вперед. Бабушка не пыталась убежать. Когда бык приблизился к ней почти вплотную, она, как заправский тореадор, сделала шаг в сторону и подставила быку сумку. Он ударил рогами по сумке и понесся дальше. «Ты не знаешь нашу бабушку!» – заканчивала свой рассказ мама.
Она была права. Я действительно не знаю бабушку. И деда я тоже не знаю.
Однажды, когда я была уже подростком, бабушка обмолвилась, что очень любит Шуберта. Я удивилась. У них дома не было проигрывателя. На концерты она тоже не ходила. Выражение ее лица на секунду изменилось. Это выглядело так, как если бы застывшая в янтаре бабочка вдруг ожила и попробовала пошевелиться. Шуберт принадлежал к другой ее жизни. Не к той, в которой я ее застала. Там были уроки французского, нарядные платья, подружки… еще там был старший брат Лео, блестящий Лео, пропавший без вести в самом начале войны.
«Наш учитель иврита обожал Лео, – рассказывала мне бабушка, – Он собирался уезжать в Палестину и умолял, упрашивал папу с мамой отпустить брата с ним. Говорил им: «У вас такой замечательный мальчик. Такой талантливый. Отправьте его со мной. Я о нем позабочусь. Он там расцветет!». Родители не согласились. Они боялись. Говорили, что в Палестине опасно. Опасно!» – бабушка качала головой.
…Она хранила несколько писем, которые Лео успел написать с фронта. Фиолетовые строчки легко бежали по ветхим пожелтевшим страничкам. «…спать нам приходится под открытым небом. Мы зарываемся в стога сена. Должен сказать, что эти спартанские условия влияют на меня благотворно. Я уже давно не вспоминал о своем здоровье…» Я не знаю, где теперь эти письма.
Каждый вечер, в семь часов, бабушка включала телевизор и усаживалась в кресле, под торшером. Дед тоже приходил в комнату, садился на стул, ставил локоть на полированный стол, прикладывал полусогнутую ладонь к уху и подавался вперед – он плохо слышал.
Показывали передачу «Сегодня в мире».
«Ужас-ужас!» – потрясенно шептала бабушка.
«А!» – сдавленно восклицал дед.
В комнате царила гармония.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ссорились.
Разговаривали они тоже очень мало. Может быть, они не хотели говорить в моем присутствии. «Мэн дарф ништ рэден! [8] » – останавливала бабушка деда, указывая на меня глазами. Эти слова долго сливались для меня в загадочный «мэдафнэшт».
А может, слова были им уже не нужны.
Однажды дед исчез. Ушел за покупками и не вернулся домой. На третий день поисков, почерневшая, осунувшаяся бабушка, подчинившись какому-то наитию, поехала на дачу. Дед полол клубнику. «Понимаешь, Тиля, – сказал он жене, – я шел и вспомнил, что забыл перекрыть в саду воду. Поехал сюда, думал сразу же и вернусь. А тут – столько работы. Пришлось задержаться». Я не знаю, что ответила ему бабушка. Может быть, она не сказал ему вообще ничего. И лицо ее оставалось обреченно-невозмутимым. С таким же лицом она, наверное, подняла пробитую бычьим рогом сумку и продолжила свой путь на дачу в сгущавшихся сумерках.
8
Нельзя разговаривать! (идиш)
Бабушка собирала библиотеку из подписных изданий, аккуратно расставляя в шкафу полученные по открыткам из книжного магазина томики. Вальтер Скотт был красным в мелких черных лилиях, Марк Твен – синим, Диккенс – темно-зеленым, Алексей Толстой – светло-желтым, а Конан Дойль – черным с красными буквами. Когда дед шел спать, он брал из шкафа книгу – всегда Стефана Цвейга или Мопассана. Еще он любил читать газету «Факты и аргументы».
У бабушки в шкафу лежала специальная сумочка – чтобы брать с собой в театр сменную обувь. Был у нее и театральный бинокль. Мне разрешали в него смотреть.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ходили в театр или кино. Они выходили вместе из дома только, чтобы пойти в гости к родственникам. Бабушка очень любила своих родственников. Интересовалась их делами. Писала им письма. Сопереживала им. Родственников становилось все меньше.
Бабушка умерла в восемьдесят четыре года. Когда ее не стало, с дедом случился микроинфаркт. До этого он никогда не жаловался на сердце.
После ее смерти дед увлекся банковскими операциями. Отдавался им со страстью диккенсовских героев из собранных бабушкой по подписке томиков в тусклых переплетах. Он распределял свои немногочисленные сбережения по разным банкам, внимательно следя за процентами. Когда случился дефолт, мы боялись, что он этого не переживет. Но все обошлось. Вероятно, умение перелистывать страницу и было истинным секретом его здоровья.
Дед пережил бабушку на десять лет. Он приехал в Израиль, обзавелся новыми костюмами и, прикрепив к ним ордена, ходил на заседания клуба ветеранов Великой Отечественной. У него появилось много знакомых. «Здорово, Арон!» – кричали ему приятели через улицу. «Приветствую!» – отвечал им дед, подняв палку для ходьбы. Как у многих слабослышащих людей, у него был очень громкий голос.
Однажды я слышала, как он звонил кому-то в Москву.
«Михаил, алло! Алло! Михаил, это ты? – кричал в трубку дед – Как дела? Скажи, Майданек умер? Майданек умер? А ты как?»
Мне стало страшно.
Это была фамилия их общего приятеля. Я не сразу это поняла.
Майданек был жив.
День рождения Екатерины Аркадьевны
И обязательно не забыть ключи.
Екатерина Аркадьевна взглянула на себя в зеркало. Брезентовый дождевик, резиновые сапоги. Может быть, не изящно, как некоторые скажут, но зато практично. Для поездки на дачу лучшей одежды еще никто не придумал. И сумка на колесиках – тоже прекрасная идея была. Без нее даже сложно представить, как бы она со всем управилась. Прием гостей – дело нешуточное. И о чтении в электричке Екатерина Аркадьевна тоже позаботилась. По дороге туда – «Аргументы и факты», свежий номер. На обратном пути, когда уже хуже сосредотачиваешься – «Наш сад». Екатерина Аркадьевна еще раз осмотрела квартиру, проверяя, все ли в порядке, взяла сумку и вышла из дому.