Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
— Эйнштейн… в молодости… во время сражения… с Пастером… Черчилль тоже… как Николя… Ничего серьезного, обычный грипп… Я уже год у него списываю.
Мама уронила половник в супницу, забрызгав скатерть. У нее даже рот приоткрылся от изумления и ужаса, она не понимала, говорю я серьезно или это наглая шутка, такая же глупая, как я сам.
— Я сдал чистые листы. Даже условие задачи не смог разобрать.
— Насчет Николя ты пошутил?
— Я жульничаю уже много лет. Мне надоело врать.
Скажи я, что торгую телом или состою в бомбистах Национального фронта
— Элен! Довольно! — закричал папа, решивший на сей раз вмешаться.
Лучше бы она меня ударила — это свело бы счет к нулю. А так наша с ней разборка превратилась в семейный скандал. Но папа вмешался, и теперь занесенная для удара рука угрожала ему. Папа не отвел взгляд. Его лицо было бесстрастно-спокойным, и мама опустила руку.
— Это не причина для побоев, — произнес папа максимально убедительным тоном.
Мама дрожала всем телом, с трудом сдерживая переполнявшую ее ярость:
— Твой сын признается во вранье и жульничестве, а ты находишь это нормальным!
Обычно они ссорились у себя в комнате, пытаясь сохранять внешние приличия, а мы делали вид, что ничего не слышим.
— Ты молчишь! Ничего не предпринимаешь! Не реагируешь. Все им позволяешь и спускаешь. Мой отец не потерпел бы подобного позора и четверти секунды. Он умел держать дом в руках и не боялся пускать в ход ремень. В семье Делоне понимали значение слова «мораль». Дети слушались родителей. Такое воспитание дало свои плоды. Мой брат Даниэль стал героем, Морис преуспел…
— Прекрати! Он женился на одной из самых богатых наследниц Алжира.
— А ты? Разве ты не женился на дочке патрона?
— Как тебе не стыдно!
— Морис, в отличие от тебя, занимается детьми. Твои плохо себя ведут. В них нет уважения. И они тебя не боятся.
— В моей семье детей не бьют. Когда они совершают глупость, с ними разговаривают, обсуждают проблему. Мой отец всегда говорил…
— Да уж, Марини — великие педагоги! — воскликнула мама. — Франк нам это наглядно продемонстрировал. И Мишель идет по его стопам.
— Ты все смешиваешь в кучу.
— Знаю я твои доводы. Нужно постараться понять мальчика, простить его. Может, ты еще и похвалишь его?
— Я никогда не бил моих детей, не сделаю этого и сегодня.
— Я не согласна!
— Будет так, и никак иначе.
Мама вышла, громко хлопнув дверью. Перепуганная Жюльетта побежала следом. Папа сел рядом, положил руку мне на плечо:
— Не тревожься, дружок, мама скоро успокоится.
— Мне правда жаль, я не хотел…
— Ничего, я обо всем позабочусь. Как дела в лицее?
— Я полный ноль в математике.
— Но у тебя были хорошие оценки.
— Только благодаря Николя.
— Странно. Мне казалось, что… Ничего страшного. В жизни достаточно уметь читать, писать и считать. Математика, физика, философия… все это полная чушь. У меня нет диплома — только школьный аттестат. В классе я всегда сидел на галерке и был последним по всем предметам, кроме физкультуры. Разве это помешало мне добиться успеха?
Мы целый час бродили по нашему кварталу. Папа обнимал меня за плечо, и я перестал быть невидимкой для окружающих. Папа знал всех и каждого — торговцев, консьержей, прохожих. Он здоровался, улыбался, шутил, перекидывался парой слов, представлял меня: «Мой второй сын, смотрите, как вымахал, уже меня перерос…» Он был похож на депутата, посещающего избирателей на рынке.
— Есть новости от Франка?
— Никаких.
— А у его подружки?
— Она больше не с ним. Они расстались перед его отъездом.
— Это ничего не значит. Он все равно мог ей написать.
— Франк не любит писать. Когда он уезжал на каникулы, мы даже открытки от него никогда не получали.
— Война — не каникулы.
Какая-то супружеская чета подошла к нам поинтересоваться, почему ремонт их ванной затянулся на две недели, и папа объяснил, как все стало сложно в наши дни: «Грипп, рабочие тоже люди, ну, вы понимаете…» — и пообещал, что лично все проконтролирует. Супруги ушли, рассыпаясь в благодарностях.
— Ситуация такова, что я и сам не знаю, когда сумею кого-нибудь к ним послать. Такова жизнь. Учись, пока я жив.
— Ты же сам говорил, что коммерции научить нельзя, что это должно быть в крови.
— Торговать легко, трудно освоить бухучет, право, налоги и бумажную писанину.
— Ты вот не учился, а преуспел. Научи меня тому, что знаешь.
— Торговля — игра. Всего лишь игра.
— Не понимаю…
— Ты — кот, клиент — мышь. Мышки — хитрюги, кот — воплощенное терпение. Он хочет слопать мышь — и перевоплощается в мышь. Начинает думать, как мышь. Коту требуется богатое воображение, чтобы поймать мышь. Решай сам, кем хочешь быть — котом или мышью. Воображению в коммерческой школе не учат. Что думаешь?
— Я согласен, если там нет математики.
— Замечательно! Вот увидишь, жизнь у тебя будет распрекрасная. У меня на тебя большие планы. Вместе мы добьемся бешеного успеха.
Я все рассказал Игорю, и он назвал меня дурачком.
— Отец прав, в торговле можно заработать кучу денег.
— Ты хочешь всю жизнь пахать ради денег? Это твоя мечта?
— А чем еще я могу заняться? Математика для меня — закрытая книга!
— Таксист — вот лучшая профессия на свете, Мишель.
Слова Игоря прозвучали убедительно, хотя не все думали, как он. Три члена клуба работали таксистами, они часто жаловались на боли в спине — «чертов ишиас!», на то, что приходится с утра до ночи дышать выхлопными газами, дрожать от страха перед бандитами и полицейскими: одни могут перерезать горло и отобрать выручку, другие так и норовят выписать штраф.
— Работать нужно по ночам. Ночь — это свобода. Хозяин в спину не дышит. Машин на улицах не много, полицейских тоже, а у преступников есть дела подоходней, чем грабить таксистов.