Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

Солоух Сергей

Лера провела два первых года своей жизни.

Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей

милой героини.

Но думать не следует, будто бы на свете так и не

нашлось души, готовой выслушать по-родственному

признаний жаркие слова:

— И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:

"Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же

Маугли, зверек, волчонок".

— Ну, а ты, что же ты ответила? — глаза Стаси, сестры

молочной,

дочки тетидашиной смотрели из-под стекол

единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,

как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)

превосходства:

— Ты что ответила на это?

— Ничего. Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,

мяу.

Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института

культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один

взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,

сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза

чертова", — как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.

Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,

физиология, распорядилась по-другому.

Ровно за два дня до того, как из перегретого летним

солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко

щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент

биологического факультета Томского государственного

университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на

зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,

худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,

недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки

отросток.

Итак, около трех часов пополудни, в один из дней

потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,

Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с

красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную

связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще

крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней

скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным

сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный

молодой человек приятной городской наружности.

Приезжий определенно намеревался закурить, дабы

взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,

но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено

было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой

родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас

же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный

юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,

батона белого кусками суховатыми очередную сотню

километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое

великолепие,

нахальных глаз чудесный блеск и

возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое

торжество. В руках его милая Лера-Валера держала

обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским

сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще

товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,

противоестественное пристрастие к коему вызывало у

населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших

заморскому продукты домашнего соления, копчения и

возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и

ценностей его неприходящих.

— Ты?

— А ты думал, кто?

Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется,

ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого,

отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а

полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный

снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии.

— Долго плутал?

— Да нет. Твой отец объяснил все подробно… я же

звонил… два раза по автомату… знаешь, за пятнадцать

копеек…

— Не знаю, — отвечает Лера и оба начинают смеяться,

глупые и счастливые дети.

Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот

крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной

"Оды":

— Мерзавец, гад, — при себе оставил, не стал

вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать,

преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной

горячей, едкой, белой, ему в лицо.

И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же

получил по физиономии, а коленкором тетради общей

"Лабораторные по физике", единственного увесистого,

способного расстояния значительные преодолевать предмета

из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в

приступе безумном со скромного стола ученического и с

воплем жутким:

— Убирайся вон из моего дома, — запустила в

ослепленного и оглушенного сыночка.

Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,

оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на

пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками

другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по

оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще

дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,

легла.

Пух.

Да, не готова оказалась к внезапной попытке

возмужания отпрыска Галина Александровна,

импровизировала буквально на ходу, но исключительно