Клудж. Книги. Люди. Путешествия
Шрифт:
Чтобы понять Эфиопию, нужно быть не лингвистом, не историком и не антропологом, а математиком. Кто еще может понять, как взаимодействуют между собой все эти аксумские стелы, лалибельские траншеи, фрески танских монастырей и гондэрские цитадели? Никакого общего знаменателя, стилистического или идеологического, не обнаруживается. Нет никаких оснований – кроме географической близости – утверждать, что это артефакты родственных друг другу культур. Стили здесь не прогрессируют, метаморфозы – необъяснимы, проследить наращивание цивилизационных характеристик невозможно. Одно просто заменяется совершенно другим – и кому могло взбрести в голову заменить это именно на то? Происходит обвал (театральный, как будто пыльные декорации вдруг рушатся) представлений об исторической преемственности. Артефакты, которыми набита Эфиопия, ломают исторически ясную картину мира: сначала Египет, потом Греция, потом Рим, потом Средние века… Ну да, а теперь попробуйте интегрировать
Чтобы проникнуть на территорию гор Симиен, надо зарегистрироваться; полистав на КПП журнал посетителей, понимаю, что я здесь первый русский за месяцы, а может, и больше: терпения не хватило пальцем по строчкам водить. А ведь еще совсем недавно Эфиопия кишела русскими. В начале XX века Абиссиния сделалась в России чем-то вроде модного поветрия, декадентской легенды. Соткался миф о «наших черных единоверцах», появились исследования об эфиопских корнях национального гения – Пушкина, вспомнили, что Ломоносов якобы получил звание академика за составленную им грамматику амхарского языка, пошли разговоры о признаках духовного родства (ортодоксия, империя, мессианские амбиции, комплекс избранничества, претензии на Небесный Иерусалим); признаки находили в чем угодно, возникла даже эксцентричная теория о сходстве амхарского алфавита с глаголицей. Африканским анклавом православия заинтересовались сначала частные лица, а затем и государство. Записок о русских экспедициях в Эфиопию так много, и они так разнообразны, что можно подумать, те отправлялись туда по какому-то расписанию с пугающей регулярностью. Появились русские, один эксцентричнее другого, которые переезжали в Эфиопию и становились еще большими эфиопами, чем туземцы. Эфиопия стала восприниматься как своего рода вторая Россия, запасный выход, какая-то наша древняя союзница – и, как знать, потенциальный плацдарм в Африке. Русские собирали здесь этнографические коллекции, помогали воевать против итальянцев, строили университеты и НПЗ. Факт: ни одна экзотическая страна в мире так не магнетизировала русских, как Эфиопия, и ни одна нация (включая португальцев, англичан и итальянцев) так плотно не интересовалась Эфиопией, как русские. Русские никогда не претендовали на то, чтобы колонизировать эту часть Африки, но все время что-то здесь искали.
Попробуйте поехать в Эфиопию – вы непременно почувствуете, что там что-то есть, что-то, о чем вам смутно известно – ощущение дежавю, у вас словно активируется историческая память. Вы будто обнаруживаете источник некоего невроза, подавленное воспоминание о травме, которая была нанесена – и которая может быть исцелена, если найти там нечто. Но что? Подлинный Гроб Господень? Может быть, Ковчег?
Откуда-откуда они там вынесли его? Из Израиля? Точно?
Грэм-хэнкоковское расследование «дела о Ковчеге» заканчивается тем, что автор пробирается в охваченный гражданской войной Аксум, чтобы поприсутствовать на январской церемонии Тимкат: кульминацией празднования Крещения является вынос «табота» – так на древнем языке геэз называется Ковчег (или его копия). Хранители так и не позволили Хэнкоку сунуть ботинок в дверную щель – однако тот и сам уже не особо рвется: ему и так ясно, что притязания Эфиопии на обладание утраченным Ковчегом истинны. Не так уж важно, что на самом деле находится в ларце под замком; и пусть даже то, что хранится там, утратило свою способность наводить ужас на врагов, расщеплять скальную породу и поднимать тяжести; даже и так, его свойство – приподнимать и развеивать традиционные тяжеловесные представления об истории, да и прочие научные «истины» – несомненно. Ковчег – символ, материальный знак некой идеи.
Дело на самом деле даже не в Ковчеге; в любом случае Эфиопия больше, чем просто место, где хранится некий украденный в другом месте важный ящик.
Как Дарвин обнаружил на Галапагосских островах нечто такое, что позволило ему сформулировать идею эволюции, так и в Эфиопии есть особая атмосфера, погрузившись в которую, осознаешь, что существующая картина мира может быть пересмотрена. Эта страна – гигантский театр, в котором каждый день дается представление, наводящее зрителя на важные, и при этом противоречащие циркулирующим в качестве общеизвестных, идеи.
В Эфиопии особенно хорошо видно, что история искусства не является подтверждением (наглядным пособием) принятой модели хронологии, просто потому что одно никак не вытекает из другого. Никакие натянутые параллели с западной историей не в состоянии объяснить эти колоссальные взрывы энергии – и сменяющие их многовековые затемнения: глухую шахтную темень.
Так или иначе, герметичность стала источником если не процветания, то оригинальности. Мы видим здесь, какие удивительные эндемики – культурные, политические и биологические – возникают благодаря изоляции. Это страна, где растут кусты с ядовитыми помидорами и карликовые кактусовые деревья, а под ними расхаживают неведомые прочему миру обезьяны с красными треугольниками на груди, будто они узники концлагеря. Страна, которой правил император, в молодости пожимавший руку Гумилеву, в старости целовавшийся с Брежневым, а после смерти ставший иконой целой религии – растафарианства. Страна, которая – единственная из всех африканских – никогда не была колонизирована. Страна, где в церквях, похожих на хижины людоедов, под фресками, изображающими пророка Мухаммеда в адском огне, толкутся православные попы, выглядящие как саудовские ваххабиты. Страна, в которой в 2012 году все живут в 2004-м – просто потому, что у них принята другая точка отсчета времени; говорят, что каждый год в Эфиопию отправляются контейнеры с нераспроданными календарями, которые затем на особых складах консервируются на семь лет и восемь месяцев, после чего вновь поступают в продажу. Формально эфиопы живут не по григорианскому, а по юлианскому календарю, на деле эта огромная страна – гигантская машина уничтожения времени, ломающая все принятые на Западе представления о хронологии. Страна, которая умудрилась потеряться в чужой – мировой – истории, несмотря на обилие древностей и географическую близость к традиционным центрам. Страна, которую искусственно изолировали, а она от этого только выиграла.
Тут понимаешь, что в изоляции (не только географической, но и исторической) могут развиться самые удивительные культурные признаки и способности; не просто «консервация древних традиций», репликация экзотического примитива, а исключительно оригинальные технологии обработки камня, стили живописи и архитектуры. Что изоляция, закрытое общество, многовековое подавление демократии, отсутствие инфраструктуры, а не глобализация, не коллаборация, не участие в социальных сетях, не открытая конкуренция и не «свободные выборы» дают самые поразительные достижения.
Диагностика пармы
За последние пятнадцать лет нынешний хозяин Медной горы, властелин Великого Полоза и укротитель муравьев в золотых лапоточках Алексей Иванов вырезал из самоцветных уральских слов четыре романа: «Общага-на-Крови», «Географ глобус пропил», «Сердце пармы», «Золото бунта» и двухтомный путеводитель по реке Чусовой [8] . После пяти дней в обществе 37-летнего писателя удалось выяснить, похож ли он на Географа, обнаружить прототип Осташи Перехода, переплыть Чусовую, Каму, Койву, Сылву, Усьву и Лысьву, спуститься в Ледяную пещеру, подняться на Костер-гору и своими глазами увидеть бойцы (опасные камни или скалы на реке) Шайтан, Собачьи Ребра, Печка, Узенький и Востренький.
8
Очерк написан в 2006 году. С тех пор список произведений А. Иванова (род. 1969) драматически расширился. – Примеч. ред.
У сверкающей импортными бутылками стойки бара отеля «Урал» околачивается человечек в очках – смотрит не на этикетки, а куда-то выше; он чуточку привстал на цыпочки. Я определенно уже видел его – две недели назад, случайно, в Ленинграде. Там между нами произошел обстоятельный разговор рекогносцировочного характера: «А в Пермь лучше на поезде или на самолете?» – «На самолете». – «А долго лететь?» – «Не очень». – «А какая в Перми погода?» – «Как в Москве». – «Ясно». Тут этот говорящий электроприбор почему-то оттаял и, в первый раз заглянув мне в глаза, протянул руку: «Увидимся в аду».
– Знаете, что нарисовано над стойкой кафе? – вдруг оборачивается ко мне Иванов.
Я машинально начинаю вглядываться – там намалеван какой-то коричневый хлам, нечто местно-аутентичное, бусы, что ли?
– Это кости, Лев. Скелет. Чудская княгиня. Хорошо долетели?
– Э, ты очумел, что ли, совсем?! Ты куда пошел с сигаретой, окаянный!
Расплачиваюсь на лукойловской заправке и вполуха слушаю вопли операционистки в микрофон: местные сцены. Заправка непонятно где – то ли на окраине Перми, то ли на Старошайтанском тракте, между Усть-бла-бла-бла и Сольква-ква-ква, – запомнить все эти былинные топонимы так же невозможно, как понять, где заканчиваются административные границы города: дорожный знак с перечеркнутым словом «Пермь» обнаруживается в самых неожиданных местах, чуть ли не за сотни километров от моей гостиницы.
– Совсем головы нет, пропил всю, ирод? Тут же бензин, на воздух враз взлетит! Ну, народ, ну, совсем без головы ведь, а? – переживает потрясенная тетка в аккуратной, евровида, униформе.
И тут я наконец обращаю внимание, на кого она орет: типично местного вида деградант в кожушке и нелепой скуфейке, с сигареткой, торчащей из-под рукавца, семенит к «Ниве» – той самой, на которую я заказал полный бак.
– Так это с вами, что ли? Он чего у вас – совсем невменяемый? – наскакивает на меня тетка, и я не знаю, что ей ответить. «Самый яркий русский писатель XXI века»? «Золотовалютные резервы русской литературы»?