Клудж. Книги. Люди. Путешествия
Шрифт:
– Ну… – мямлю я и тут же спохватываюсь, я ведь уже усек, что «ну» здесь говорят вместо «да».
– Смотри, Джузеппе, машина поехала, такая же грязная, как у тебя, – кажется, любой фрагмент окружающей действительности в состоянии подарить Иванову материал для того, чтобы поиронизировать над своим братом, который вообще-то представлен мне как Вадим, но в дальнейшем фигурирует исключительно как Джузи. Джузи младше, зато рослее и плечистее; у него тоже заволжское скуластое лицо, но по-другому – с более резкими и высокими скулами; он блондин и
Мы продвигаемся по Перми – через бесконечные промзоны, алкогольные супермаркеты «Норман» и вино-водочные лавки «Норма». Здания пастернаковского разлива («Дом Лары», ресторан «Живаго»), безалаберно застроенные какими-то закоулками площади, которые вдруг как будто проваливаются в карстовые воронки…
– «…Мифический народ, который, по легенде, по приходу русских ушел в подземные убежища, где подрубил опорные столбы сводов и сам себя похоронил». Чудь белоглазая – может, слыхали? – интересуется Иванов. – А этот скелет у вас в гостинице – он из захоронения VIII–XI веков, из могильника села Редикор в Чердынском районе. Раритет сейчас в витрине Чердынского краеведческого музея.
– О, как интересно, – оживляюсь я.
– Очень интересно, – подтверждает Иванов. – Но мы туда не поедем. На больших площадях администрация города собиралась поставить гигантские макеты пермских звероящеров, – продолжает он. – Я их высмеивал в газетах… теперь все средства брошены на празднование годовщины 90-летия проживания в Перми Пастернака… В марте на конференцию прилетает Быков.
Я отвлекаюсь на удивительную лачугу с еврофасадом и вывеской «Гапочка. Брюки»; на стекле – цветовая блямба с истеричным выкриком: «Новинка!!! Женские брюки!»
В самой Перми Иванов довольно вялый экскурсовод, обычно он только ворчит что-то вроде: «Город абсолютно неприспособлен для жизни… Сорокина нового за пятьсот рублей… Горланова… почтовых голубей Черномырдину… супермаркет, губернаторский… мягкий дискаунтер…» – и если комментирует какие-то особенности городского ландшафта, то довольно однообразно: «Чтоб тут ходить, надо запасную голову иметь». Когда мы едем мимо какого-нибудь цеха с повыбитыми стеклами больше десяти минут, он выдает сведения скорее энциклопедического характера:
«Пермь – побратим Оксфорда», но видно, что даже его фантазии не хватает, чтобы прокомментировать этот потрясающий факт, и вот тут на помощь брату приходит Джузи: «Ага, ПТУ у нас много».
На одной из разбомбленных ковровыми снегопадами улиц Иванов указывает на ничем не примечательное здание – белесое, двухкорпусное, спаренное, 9-этажное, без балконов:
– Общага.
– Та самая? На крови?
– Нет, та самая – в Ебурге, но это типовой советский проект, они везде одинаково выглядят.
В общаге Иванов прожил полдесятилетия. В первый год – это когда
Два с половиной года – бросив журфак и не поступив еще на искусствоведение – он кантовался в общаге нелегалом. О том, что это такое, можно судить по роману – это когда у тебя нет собственного спального места, живешь ты милостью знакомых и в любой момент тебя может выкинуть на улицу с пожитками комендант.
И как же он выживал?
– Ну как-то. Мне хорошо, – философски замечает Иванов, – я-то работал все время. В основном сторожем. Лучше всего было на бисквитной фабрике. Обшаривал сумки на проходной. Но тетки меня жалели и подкармливали: банка молока на ночь, орехи, вишня болгарская. Мне главное было – днем где поспать. И вот я жил невидимкой: узнал от кого-то, что есть комната, где девушка одна живет, украл на вахте ключ, она уходила днем, а я отсыпался у нее после ночных смен.
– И чего?
– Полгода ничего, а потом она меня застукала – чуть в обморок не упала.
В «Общаге-на-Крови» типично ивановский сюжет: как общага (парма, Чусовая, школа) перемалывает слабые личности – и обтесывает, ограняет настоящие алмазы. Выживает тот, кто идет своим путем до конца, но при этом разделяя общую судьбу и любя место, куда тебя занесло. Место Иванов, как всегда, запеленговал очень точно. Общага – идеальное, с точки зрения ментальности русского бытия, пространство – с житьем «по совести» и размытыми границами личности. Это и храм, и лупанарий, и обсерватория, и тюрьма, и университет, и деревня, и крепость.
– Так ведь, Лев, общага, не мудрствуя лукаво, – это и есть Россия, – растворяясь от смущения в облаке явовского дыма, говорит Иванов. – Странно, что никто из писателей не использовал эту метафору раньше.
– Смотрите, – вдруг говорит он. – Это Башня смерти; ходят слухи, что там при Сталине мучили и расстреливали. НКВД вроде там хозяйничало.
Я высовываюсь из окна, и встречный КамАЗ тут же чуть не сносит мне голову.
– На самом деле ее построили в конце пятидесятых, но это никого в россказнях не останавливает.
Я разочарованно закручиваю ручку стеклоподъемника.
– А вот тут мы вчера вечером, когда от вас из гостиницы ехали, мертвяка нашли.
Я ахаю и верчу ручку в обратную сторону.
– Сбил кто-то, он и валялся на дороге. – И тут же: – Джузи, ты кретин, нам надо было на эту улицу.
– Лелик, я только кручу баранку. Ты же сказал – прямо.
– Короче, сорок минут над ним стояли, – возвращается к теме Иванов. – Потом к ментам еще ездили. – И опять: – Джузи, но ты ведь знаешь: к музею – налево.