Клянусь, что исполню...
Шрифт:
– Что, дорогая?
Она все-таки решилась начать, но очень осторожно:
– Мне показалось, ты сегодня был чем-то расстроен.
– Правда? Когда это?
– Когда Людвиг заговорил о снотворном.
– Да, ты права, – признался Эдвард. Энни ждала, но он больше ничего не сказал.
– Почему? – спросила она.
– Почему это меня расстроило?
– Да. – Энни посмотрела ему в лицо и увидела незнакомое мрачное выражение. – Если ты не хочешь мне говорить, не надо, – быстро произнесла она. – Просто ты был сам на себя не похож.
Эдвард сделал большой глоток, поставил рюмку на край стола.
– Раньше
– Ты имеешь в виду снотворные таблетки? – осторожно произнесла Энни. – Наверное, не было повода.
– Ну да, снотворные таблетки, – сказал Эдвард, не глядя на нее. – Болеутоляющие, транквилизаторы. Пилюли для успокоения, потом пилюли для возбуждения. Пилюли, чтобы помогать жить.
Энни наклонилась вперед, руки ее лежали на коленях. Она чувствовала, что сердце бьется слишком быстро.
– Эдвард, ты говоришь так, будто это касается тебя самого.
– Нет, – ответил он. – Не совсем. Не меня. Ладони у нее вдруг стали влажными. «Он знает, – в ужасе подумала она. – О боже, он знает». Эдвард очень тихо произнес:
– Моя мать.
Он сказал, что это его единственный секрет, которым он с ней не делился. Он не лгал ей. София Томас действительно умерла от рака костной ткани, но Эдвард не говорил Энни, что его мать была морфинисткой. Наркотик не только уничтожил ее как личность, он разрушил жизнь ее мужа и омрачил детство сыновей.
– Мы видели, как она веселела, приняв новую дозу, и мы видели, что с ней было, когда она пыталась бросить. А она пыталась, я в этом уверен. – Энни никогда еще не слышала в голосе мужа такой печали. – Ее трясло, она покрывалась потом, она испытывала страшную боль – это была ломка. Раковые боли пришли позже. Уже невозможно было сказать, отчего ей так плохо, да это и не имело значения. Она почти постоянно пребывала в агонии. Ты даже представить себе этого не можешь.
– О Эдвард, – еле слышно прошептала Энни. – Мне так жаль.
– Теперь жалеть не о чем. – Он улыбнулся, глядя на ее встревоженное лицо. – У меня есть ты, есть дети. У моих братьев тоже хорошие, достойные семьи. Я очень счастливый человек. – Помолчав, он продолжал: – Но теперь ты понимаешь, почему я так отношусь к наркотикам.
– Да, – сказала Энни, – конечно.
Теперь она понимала, как он относится к наркотикам, и понимала, что никогда, никогда не сможет ему ничего рассказать.
И более того. И хуже того. Теперь в ней поселился новый страх. Она боялась, нет, испытывала настоящий ужас при мысли, что испортит жизнь мужу. Может быть, даже испортит жизнь детям.
Поэтому, вместо того чтобы признаться Эдварду, она продолжала скрывать правду. И принимать транквилизаторы.
– Извините, – сказала ей однажды утром Джейн Райс-Смит, мать одного из друзей Уильяма, когда пришла очередь Энни забирать из школы обоих мальчиков, – но я решила сегодня приехать за Майклом сама.
– О, – пролепетала Энни, – я с удовольствием бы его привезла.
– Не сомневаюсь, – заявила миссис Райс-Смит. – Но лучше я сделаю это сама.
От явной холодности ее тона у Энни упало сердце.
– Что-нибудь не так?
Миссис Райс-Смит посмотрела ей в глаза:
– Честно говоря,
– Со мной все в порядке, – возразила Энни.
– Нет, – твердо проговорила миссис Райс-Смит. – Я так не думаю. Простите, миссис Томас, но у меня такое впечатление, что вы плохо держитесь на ногах. Вы нездоровы?
– Да нет. – Пристальный взгляд собеседницы лишал ее остатков самообладания. – Хотя может быть, я действительно что-нибудь подхватила.
– Возможно, у вас начинается грипп, – вежливо произнесла миссис Райс-Смит.
– Возможно.
Больше ничего сказано не было, но Энни стало ясно – на ее странности обратили внимание чужие люди. И если Джейн Райс-Смит считала, что она недостаточно надежна, чтобы возить ее сына, а примерно это она и сказала, что ж, в конце концов, она была права. Наркотик уже начал разрушать ее жизнь.
Надо бросать. Бросать, пока никто еще не успел ничего сказать Эдварду и детям. Пока не случилось чего-нибудь ужасного. Пока еще не поздно.
Она решила бросить, как бы тяжело это ни было. Она придумала план. Миссис Райс-Смит удачно подсказала ей идею гриппа. Энни сообщила друзьям и соседям, что больна, – ничего страшного, никакой помощи не нужно, нужны только покой и отдых. Оливии и Джиму она сказала, что уезжает, звонить ей поэтому не надо. Детей отдала в пансион на целую неделю, потому что боялась, как бы не всплыла правда. Ведь ее может тошнить или вдруг она начнет бросаться на стены или что-нибудь еще. Ей нужен был пустой дом.
В следующие несколько дней ничего особенного с ней не происходило. Кроме того, что она была вся в напряжении от ожидания и боязни, – ведь, вполне возможно, у нее не хватит воли. Она заперла таблетки. Заперла, но не выбросила. Этого она не могла заставить себя сделать. Ей не было слишком плохо. Она даже чувствовала себя победительницей. «Смотри, – говорила она себе, – все в порядке, я могу бросить, я не наркоманка».
Но все только начиналось.
Потом был кошмар. Самый настоящий кошмар, гораздо страшнее, чем она ожидала. Она чувствовала неимоверную слабость, ее трясло, голова кружилась так, что пол, казалось, качался под ногами. Но хуже всего было ощущение отчаяния, такое сильное, что ей хотелось умереть, и сознание, что есть только один способ избавиться от этого ощущения – таблетки. Она не смогла найти ключ от шкафчика, где они лежали. Прошло несколько часов или дней. Энни начала выходить из кошмара и обнаружила, что оторвала дверцу, хотя не помнила, как это делала.
Респектабельная, аккуратная, чистенькая, золотоволосая и синеглазая Энни Олдрич-Томас выдрала дверцу шкафчика голыми руками. В доказательство этого по всему полу валялись осколки стекла, а по ее пальцам текла кровь.
Она думала, что сойдет с ума. Долгое время она получала свои таблетки без всяких затруднений – просто звонила обоим врачам по очереди и просила новый рецепт. И вдруг система снабжения стала давать сбои. Питер Кэри заявил, что вообще перестанет выписывать ей валиум, если она немедленно не обратится к специалисту, Эндрю Миллер сказал, что необходимо снизить дозу.