Клятва, которую мы даем
Шрифт:
Восемь месяцев свободы, восемь месяцев заточения в новой тюрьме, и в этот раз я – надзиратель. Я никому об этом не рассказывала, ни полиции, ни психотерапевту, ни своей семье. Этот склеп внутри меня, и я говорю себе, что если буду держать его под замком, то в конце концов оно исчезнет.
Но он не человек, с которым я разговариваю.
Он просто голос.
– Я уходила с вечеринки, – я плотно закрываю глаза, надеясь, что когда я их открою, то снова окажусь в той ночи и не выйду из дома. – Это была первая вечеринка в колледже, на которую я пошла.
Беззлобный смешок вырывается у меня изо рта, когда я вспоминаю текилу, которую мы с друзьями выпили.
– Ничего плохого не случается, когда ты только начинаешь жить, верно? Ни с богатыми, ни со мной. Никогда со мной.
Некоторые моменты той ночи я помню отчетливо. Громкая музыка, все люди, которых я знала и которых не знала. Рюмки текилы и то, как сильно у меня болел живот от смеха.
Я обнимала свою лучшую школьную подругу, девушку, которая теперь мне совсем незнакома, и кричала: Это лучшая ночь в моей жизни!
– Друг должен был отвезти меня обратно, но он напился и завалился на диван. Я не хотела ночевать в каком-то случайном месте, поэтому решила просто вернуться в кампус пешком. Путь был всего в несколько миль, не больше. Я даже не помню, как ушла с вечеринки. Это большая черная дыра в моем сознании. Но я...
Я подтягиваю колени к груди, опускаю лоб на колени и позволяю своему телу почувствовать боль от слез, когда прижимаю телефон к уху. Позволяю себе вспоминать, плакать и причинять боль свободно, без посторонних глаз.
Только голос на другом конце, который услышит меня. Чтобы судить меня.
– Когда я очнулась, то была голая, и мне было холодно. Они поливали меня из шланга и осматривали. Я до сих пор чувствую их руки по ночам, вижу вспышку фотоаппарата на своей коже, когда они вслух говорили о моем теле. За сколько они могут меня продать. Я даже не знаю, пыталась ли кричать, потому что от наркотиков у меня все расплывалось перед глазами. Они держали меня под таким гребаным кайфом, что к тому времени, как Стив... – я прикусываю язык, да так сильно, что металлический привкус крови заполняет мой рот. От его имени меня тошнит. – Я пережила ломку в первые несколько недель, проведенных в том подвале. Одна. Меня тошнило, и у меня были безумные мышечные спазмы. Это была душевная агония, и это было только начало. Лучше бы я умерла в том подвале, – рыдания срывают мой голос, и я плачу тяжелыми всхлипами в динамик телефона голосу, который мне ничего не должен. – Я хочу вернуться и умереть там. Он забрал у меня так много – почему бы просто было не забрать все? Зачем оставлять меня такой опустошенной!
Я кричу эти слова в потемневшее небо, умоляя дать ответ, который никогда не получу. Каждый день я задаю себе миллион вопросов, и ни разу не смогла найти на них ответа.
Почему я была так слаба? Почему я? Почему я любила его так сильно, что до сих пор чувствую, как угольки любви обжигают мои вены? Как он мог так сильно контролировать меня?
Мои крики прерывает ответ. Не от звезд, а от голоса на
– Чтобы наполнить.
– Что? – я опускаю голову, нахмурив брови.
Его тон – это твердая рука, спокойная вода.
– Жизнь оставила тебя опустошенной, чтобы у тебя было место заполнить его. Мы пустые только тогда, когда позволяем себе оставаться таковыми.
– Как? С чего мне начать? Я не...
– Узнай, Коралина. Ты жила не просто так. Выясни зачем.
– Разве ты не должен быть просто ухом? – я немного смеюсь, ладонью вытираю слезы со щек, глубоко вдыхая свежий воздух. У меня кружится голова от всех этих эмоций.
– И голосом, – замечает он, и хотя я не вижу его, но слышу ухмылку в его словах.
Мелкий дождь капает на мои руки. Природа хочет сказать мне, что мой сеанс эмоционального сброса подходит к концу. Но я задерживаюсь на несколько минут, испытывая облегчение от того, что у меня есть что-то, что угодно, что может заземлить меня еще на пару секунд.
Мне не обязательной быть Коралиной Уиттакер, выжившей в «Доме ужасов Синклера». Я не вундеркинд, отмеченный наградами, и не царственная дочь Джеймса Уиттакера. Я не старшая сестра девушки, из-за которой я заперлась в этом городе, и не младшая сестра брата, чье чувство вины перетекает в мое.
Я – Коралина. Я не в порядке, и что теперь? Пока этого достаточно.
– Я не хочу умирать, – шепчу я.
– Тогда не надо.
Дождь льет чуть сильнее, барабаня по крыше. Я слизываю капли с губ, позволяя воде смыть слезы с моего лица. Может быть, если дождь будет идти достаточно сильно, я не смогу заметить разницу.
– Я даже не знаю, как жить.
– Никто не знает.
Переступая границы дозволенного, я задаю ему еще один вопрос. Возможно, именно поэтому он положит трубку, потому что я мало что знаю о человеке на другом конце провода, кроме слухов и мимолетных встреч с ним, но все знают, что значила для него Розмари Донахью.
– Как ты выжил после того, как потерял Розмари?
Я всегда считала, что его горе прекрасно. Живое напоминание о любви, потерянной слишком рано.
К моему удивлению, он не повесил трубку и не сказал, чтобы я отвалила. Вместо этого он вздыхает. Из динамика доносится звук щелкающей зажигалки.
– Я этого не сделал.
Я усмехаюсь:
– Так ты мертв?
– Ты не знаешь? – и снова я слышу, как он ухмыляется. В своем сознании я вижу только его губы, поднятые в уголках. – Они говорят, что я мертв изнутри.
– Они называют меня проклятой. Интересно, что хуже?
Дождь продолжает усиливаться, мне нужно зайти внутрь, пока я не соскользнула с крыши и не воплотила в жизнь свои суицидальные мысли. Можно ли умереть случайно, если в планах уже было покончить с собой?
– Спасибо. Я у тебя в долгу, – тихо говорю я, охрипшим от слез горлом.
– Хорошо, – бормочет он, не заставляя меня давать больше, чем я готова, и принимая мое заявление.
Молния озаряет небо, и вдалеке раздаются раскаты грома.