Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
— И ты еще дерзаешь изрыгать хулы и клеветы, когда нечистая совесть твоя исходит вместе с твоею кровью? — воскликнул Морозов. — Государь! Видишь ли, как близок к человеку Судия Правосудный! — продолжал он, указывая на боярина Иоанна.
Иоанн не мог уже более говорить. Ослабевший, чувствуя, что кровь задушает его, он хотел выйти и упал без чувств на лавку — кровь хлынула из него ручьем…
"Иоанн! Иоанн!" — закричал с ужасом Косой, бросаясь помогать ему. Иоанн пришел в чувство.
— Вели отнести меня домой — или куда-нибудь… О Боже Господи!.. — сказал Иоанн и снова обеспамятовал. Косой поспешно кликнул стражу; прибежали воины и взяли Иоанна. "Несите его прямо ко мне в мои палаты!" — говорил Косой и остановился посредине комнаты, как будто громом оглушенный, когда поспешно унесли боярина Иоанна.
Юрий и Шемяка оцепенели и не могли во все это время ни пошевелиться, ни вымолвить слова. Особенно ужас и страх начертаны были на лице Юрия. С торжеством смотрел на гибельное состояние врага своего Морозов. Бремя тяжкое спадало с груди его — умолкал язык, страшивший Морозова, затмевался ум, перед которым трепетал он. Взор его прояснел. Люди! вы не стыдитесь подобных взоров…
— Боже великий! Прости грехи его, и укрепи меня в благих моих намерениях! — сказал наконец Юрий, перекрестившись.
"Нет! — воскликнул тогда Косой с яростью, — он еще не умер и не умрет никогда во мне! Государь родитель! Прости меня, но я дерзаю восстать против твоих велений. Для собственной твоей пользы дерзаю говорить: Морозов изменник — советы его пагубны!"
— Умолкни, Василий! Если еще не казнишься ты примером Иоанна, я повелеваю тебе.
"Нет, государь! Он гибнет от верности и усердия к тебе, он не мог перенести ужаса будущей судьбы твоей, судьбы нашей, он, скиталец, продавший тебе всю душу, всю кровь, весь ум! Ты погибнешь, изменник! Одно уважение к отцу моему спасает тебя в сию минуту от гнева моего!"
— Дерзаешь ли мне противиться? — воскликнул Юрий.
"Ты меняешь детей своих на презренного раба!" — сказал тогда вспыльчиво Шемяка, оскорбленный унизительным положением брата и торжеством Морозова. Он обратился к этому любимцу отца своего и грозно воскликнул: "Сенька Морозов! прочитай свою отходную: или тебе, или мне не жить!"
— Дети непокорные! — вскричал Юрий, — вам ли отдам я после себя судьбу земель Русских? Проклятие на том семействе, в которомсын не трепещет от воли отца!
"Государь…"
— Остановитесь, — продолжал Юрий в запальчивости, — если руки ваши прикоснутся к Морозову, или вы осмелитесь противиться моей воле, то будьте вы…
"О родитель! остановись, остановись! Не предавайся гневу, не доканчивай страшных слов твоих!" — сказал Димитрий Красный, поспешно входя в комнату и обняв колена отца своего.
— Сын мой, сын мой! Что ты делаешь, праведная душа! — сказал растроганный Юрий, поднимая Димитрия.
Тут поспешно вошел Роман и обратился к Косому: "Боярин Иоанн зовет тебя к себе, князь — просит идти поскорее!"
— Он жив еще! — вскричал Косой.
"Жив и велел сказать, что вручит тебе важные бумаги и грамоты, что к нему доставлено сейчас известное тебе письмо от Гудочника. Только, ради Христа, просил поспешить…"
— От Гудочника! — воскликнул Косой, радостно и быстро взглянув на Морозова, — понимаешь ли ты, изменник?
Он поспешно вышел, не заметив, что при имени Гудочника смертная бледность покрыла лицо Морозова. Шемяка поспешил за братом.
"О Боже всесильный! Не благословил ты меня!" — сказал Юрий, смотря в след двух сыновей своих. Он закрыл глаза рукою и заплакал. "Суетные человеки! Собираем и не ведаем кому собираем…" — говорил он.
— Где же теперь боярин Иоанн? — спрашивал Косой, поспешно идя с Романом.
"Он в больших княжеских сенях, — отвечал Роман, — далее не могли его донести".
Косой и Шемяка вступили в эту обширную палату, первую подле Красного крыльца; на дороге встретилось им несколько бояр и сановников, бывших в сомнении и недоумении. Но в самых сенях никого не было, кроме начальника дружины, находившегося тогда на страже, нескольких воинов, принесших Иоанна, лекаря армянина, которого наскоро позвали к больному, и Гудочника. Боярин Иоанн, полураздетый, сидел на широкой скамье, поддерживаемый двумя воинами — боярское, золотое платье его было окровавлено, лицо бледно, как полотно, голова склонилась на плечо. Кое-как успели прекратить кровотечение, но видно было, что Иоанн не жилец земли.
Гудочник смотрел на него с горестью, помогал лекарю, приготовлявшему какие-то пособия.
— Что? Каков он? — спросил тихо Косой. Лекарь пожал плечами и отвечал шепотом: "Нет никакой надежды!" Косой с отчаянием сжал кулаки и возвел дикие взоры к небу.
Иоанн открыл глаза свои, уже помутившиеся и помертвелые. "Скоро ли священник?" — спросил он тихо. Тут встретился взор его со взором Косого. "Ты ли это, князь Василий Юрьевич?" — спросил Иоанн.
— Я, боярин, — отвечал Косой.
"При дверях гроба скажу тебе, что я желал вам добра. Когда могила отворена, люди не лгут. О Боже! прости грехи мои! Князь! У Гудочника письмо Морозова к Василию. Гудочник переносил их грамоты. Ради Бога — сбереги этого старика — он, только он один, твоя помощь — и никто больше!"
— Но ты мне говорил о нем…
"Я слишком надеялся на себя — тебе этого нельзя — и мне не должно было! Он, только он, спасет тебя… я был несправедлив против него — исполни то, чего он требует, и он будет верен… Там, у меня, в большом сундуке — вот тут ключ — бумаги… возьми их… О Боже!.. — кровь опять хлынула из него. — Горе, горе! — бормотал Иоанн, — Священника, священника! Мир, мир с Богом — помилуй меня, милосердный Отец!.."
Священник явился с запасными дарами, но не мог приобщить Иоанна святых тайн, потому что кровь не переставала течь. Прочитали над ним молитвы покаяния, и глухою исповедью священник очистил грешника от тяжести грехов. Еще раз опамятовался Иоанн, глядел на Косого уже неподвижными глазами и пробормотал: "Жена и дочь моя — тебе их поручаю — они в Новгороде… Господи! верую — помоги моему неверию!.."
Его не стало.Безмолвно стояли вокруг него Косой, Шемяка, Гудочник, Роман, священник. Слезы крупными каплями текли по угрюмому лицу Косого. Он не чувствовал их. И эта горесть человека, никогда не умилявшегося, никогда не плакавшего, была поразительнее всяких воплей.