Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
Почему летописец так умеренно отзывался о князе Юрии и о князе Василии? Кому доброхотствовал он? Почему не прибавил ни одного благочестивого рассуждения? Некогда было — думаем мы. Видно, не в наше только время люди спешат жить, а всегда торопились они на пути жизни.
Глава V
Во прах венец, во прах порфира,
Мир ложный, суетный — во прах!
И гордый царь, властитель мира —
Пред алтарем, святой монах…
Через несколько дней по том толпа народа валила в Симоновский монастырь. Бояре, военачальники, чернь, все собиралось смотреть на зрелище новое, неслыханное с незапамятуемых времен: брат Юрия Димитриевича, дядя Василия Васильевича, Василия Косого, Димитрия Шемяки и Димитрия Красного, юнейший из сынов Донского, князь Углича, Бежецка и Ржева, Константин Димитриевич, должен был в этот день принять монашеский чин. Бывали примеры многие, что князья облекались в клобук и даже схиму перед кончиною; но неслыханное совершалось дело, что князь, старший после Юрия, еще в цвете лет своих, менял венец на клобук, мир на тесное житие монаха, роскошь двора, на тяготу отшельнической жизни! Уже год с лишком Константин держал искус, жил в обители, ходил в грубой ризе, отягчал себя веригами, терзал тело власяницею и исправлял самые тяжелые работы для братии монастырской. Унылый звон колокола возвещал Москве сие торжество святой веры, торжество духа над плотью и мудрости над суетою, ибо не болезнь тяжкая, не печали и скорби заставляли князя Константина прибегнуть в обитель и проститься с миром, но крепкая воля духа, неутолимая жажда венца небесного.
За три дня до того сам Юрий Димитриевич приезжал в Симоновскую обитель проститься с Константином, ибо Константин хотел после пострижения уединиться от всех и постом, трудом и молитвою приготовить себя к великому сану схимника. Казалось, что душа его, боясь, да не увлечет ее снова прелесть мира, спешила рвать последние цепи, привязывавшие ее к миру. При обряде пострижения Юрий не мог быть, чувствуя себя весьма нездоровым, и притом Димитрий Красный, все еще страдавший после Ростовской битвы, привлекал отца к болезненному одру своему. Дворец Кремлевский был домом скорби.
Шемяка хотел присутствовать при пострижении и отправился в Симонов монастырь верхом на богато убранной лошади в сопровождении блестящей свиты молодых придворных и военачальников.
Когда он подъехал к Крутицам и пустился после сего сосновым бором к Симоновской обители, звон монастырского колокола, мрачный бор, не колыхавшийся ни от малейшего ветра, ясное, чистое небо — этот вечный, однообразно голубой шатер, раскинутый над пестрою, суетливою землею — заставили его погрузиться в задумчивость. Почтительно умолкал говор и шум стремившейся по дороге в Симонов толпы народа при виде юного князя; всякий, снимая шапку, останавливался и ждал, пока проедет Шемяка. Свита его не смела приблизиться к нему и ехала поодаль. Шемяка был один. И это одиночество среди многолюдства, звон колокола, противоположность величия, какое видел он, взглядывая на небо, с мелкою говорливостью земною, умолкавшею в его присутствии, родили мрачные думы в душе Шемяки. Тихо ехал он. В голове его пробежала вся прежняя его жизнь: веселое, беззаботное детство; лета юности, проведенные в занятиях мирных, в охоте, гульбе с товарищами, изредка тревожимой слухами о событиях государственных; первый поезд его с отцом в Орду, где унижены они были решением хана; смуты и волнения, беспрерывно начавшие терзать после сего Русь и душу Шемяки; буйный поступок Софии на свадьбе Василия, бегство их, завоевание Москвы, смерть Морозова, битвы и походы, новое овладение Москвою!.. "Неужели участь и судьба князей, — думал Шемяка, — уподобляетесь вы небу, которое или горит безмолвными, уединенными звездами во мраке, удаляя от себя все земное, или гремит и блещет молниями, страша род человеческий — неужели только это высокое одиночество звезд, или горящее молниями, гремящее громами величие, когда земля трепещет и гибнет — участь князей? Нет! Она не похожа на небо, участь тяжелая, отшельничество венца и престола! Издали только блестит и обольщает оно ложным спокойствием и неприступным величием. Но вблизи раскрывается в ней ад страстей, гибели, тревог, волнений! Нет сердца близкого, нет души родной… Теперь дряхлый отец стенает в Кремле при одре больного брата, а мы готовимся на новые брани, на новые опасности, мечем удерживая Москву… Дядя Константин! Не твой ли слышу я голос в звоне этого колокола, который говорит мне: все суета? Неужели гробом, или келиею только умиряется, счастливится человек? — Нет! Мир Божий прекрасен! — думал Шемяка, глядя окрест себя, — есть что-нибудь такое в жизни, чего я не понимаю! Для чего-нибудь поставлены князья выше народа! Есть, конечно, и для их жизни в мире цель великая и свои радости, и свое счастие, выше радостей и счастия людей низших!"
Ярче блеснула сия мысль в душе Шемяки, когда он взъехал на высокий берег Москвы-реки подле Симонова, откуда открывалась по обоим сторонам реки бесконечная Москва. "Тысячи их, — думал Шемяка, смотря на жилища москвичей и на толпы людей, шедшие в монастырь, — и один над ними, одна воля его закон и счастие их! Нет! Он должен быть счастлив, этот один, безсудная голова над тьмами других, неподвластный никому из ближних и только Богу отдающий отчет! Но моя ли участь быть этим единым из многих? Нет!.." — и с новым унынием, втеснявшимся в грудь его, Шемяка подъехал ко вратам обители, сошел с коня, отдал его провожатым, сотворил три низкие поклона пред образом, выставленным иа налое у монастырских врат, где стоял монах, собирая подаяние от приходящих. Задумчиво пошел Шемяка после того по двору монастырскому.
В это время Исидор встретил его, низко поклонился и благословил князя. Еще не начиналась литургия, в продолжение которой надобно было без всякой пышности, как умолял о том Константин, совершиться обряду пострижения. Шемяка вступил в беседу с Исидором, и нечувствительно заговорились они и пошли по монастырскому погосту.
"Я не имел еще случая беседовать с родителем твоим, князь Димитрий Юрьевич, и видел его только мельком, после нового торжества вашего, — сказал Исидор. — А тебя и брата твоего не имел даже случая поздравить с великими победами и явным благословением Божиим, оказавшимся в последних делах".
— Благодарю тебя, отец архимандрит, — отвечал Шемяка, — и думаю, что твое поздравление идет от сердца. Кому же и доверять, если не такой особе, которая предназначена уже к великому сану первосвятителя земли Русской?
"Сердце мое пред человеками, как пред Богом, равно и всегда открыто".
— Признаюсь тебе, святой отец, после сего, что твое поздравление с победою — кажется мне излишним. Горестна мне эта победа, и сердце чуждо торжества в настоящее время!
Шемяка грустно преклонил голову свою; испытующие взоры вперил в него тогда Исидор. "Что с тобою, князь, сделалось? Отчего грусть твоя? Слава Богу! Тебе и брату твоему пособил Господь утвердить дивною победою престол родителя и укрепить его роду своему. Отныне только велика будет власть ваша, ибо мечом брани утверждена власть сия и не подвижется она коварством и злобою врагов".
— Не знаю отчего, отец Исидор, но, напротив, тяжкое чувство скорби отягчает мою душу. То, что совершилось перед вторичным пришествием нашим в Москву, никогда не выходило из головы моей ни в трудах брани, ни в торжестве победы. Поверишь ли ты, что когда отец мой, старый и дряхлый, въезжал ныне в Москву со скорбящим братом моим, в закрытом возке, без плесков и ликований народных, мне казалось, что я провожаю — не на лихое будь сказано — погребальное шествие отца и брата! И что такое победа наша? Недоверчивость и опасение существуют между нами и жителями Москвы: вижу, что только головы их, а не сердца, покорны нам. Такая же недоверчивость видна между князьями другими и нами. Они все явились к отцу, когда он овладел Москвою в первый раз, но теперь их нет. Как будто боясь, что одна победа может передать снова престол Василию так, как одна победа передала оный из рук его нам, князья ждут, пока родной не погубит вконец родного, и тогда придут они, на трупе одного поздравлять другого победителем. По неволе, из-под меча, Ярославский князь был с нами; недавно прискакали в Москву буйные князья Верейский и Можайский, задушевные друзья брата, похвастать, попировать, погоняться на охоте. Но более нет никого — все, как будто точат мечи на досуге, и мы живем в Москве, как будто на временном ночлеге. Что за жизнь, если князь, ложась спать, кладет меч под подушку! Что за власть, если первая неудача в бою заставляет его бежать из своей столицы!
"Напрасно, князь, мыслишь ты, что битва не есть высшее решение победодавца Бога. Он решает судьбы владык в боях и возводит, и низлагает их мечом, да все познают, что Он всесилен, судьбы Его непреоборимы и против них бессилен ум человеческий, и в единый час мечом-решителем низвергаются годы мудрования, по воле Господней".
— Хороша победа над врагами, добр бой, когда он ведет за собою тишину и благоденствие. Но, с горестью думаю я, что благословения нет над битвами нашими, ибо, кто враги наши? Родные! Кто гибнет в усобице нашей? Люди, Богом нам вверенные! И где конец битве? Василий снова тревожит теперь пределы Нижнего, к нему снова стекаются дружины, и завтра мы выступаем снова из Москвы, пойдем преследовать его, губить, искать живота его…
"На нем и будет грех, если он противится воле Бога и уставу отцов".
— Но тот, кому он противится — едва дышит от дряхлости! Дай Господь здоровья родителю, но — умри он, когда дядя Константин примет монашеский сан — Василий должен наследовать престол Великокняжеский, и не остановит ли тогда совесть меча, на него поднятого?
"Престол должен отныне укрепиться в роде вашем, князь…"
— Но тогда, где же устав отцов? Да и в каком роде? Брат Василий был бездетен в браке своем.