Клятва
Шрифт:
Платон Иванович шёл совершенно безобразными путями, петлял в сырых тоннелях и ветреных, еле освещённых подземных переходах. Мне становилось не по себе от крыс, пробегавших у ног, и тысяч мух, роившихся под невысоким потолком на уровне макушки. Мы углублялись в густую тьму, я шёл, чуть сгорбившись, а Могильников прогибался и кряхтел, как дурной старик, лишённый здоровья. Как странно, что в такой глуби расположен отдел кадров! Хотя, видимо, никакого отдела там и нет, просто стол и стеллаж с архивными папками.
Так или иначе, мы продолжали познавать сырь и холод глубин подземной медицины и вскоре оказались на распутье — у двух металлических дверей. Платон Иванович открыл одну и вошёл внутрь.
— Это техническое помещение, — сказал он без толики удивления. — Всегда путаю их!
За второй дверью нам открылось объёмное пространство, залитое оранжевым свечением от ламп, висевших повсюду на стенах. Мнилось, что мы пришли в древнюю гробницу существа, тысячелетиями сокрытого от людей. Чем глубже мы спускались по нескончаемому ущелью, тем тяжелее мне становилось дышать, сдавливало плечи. Могильников, уверенно топая по каменной кладке зигзагообразных проходов, утверждал, что мы совсем близко. Я никогда не страдал боязнью замкнутого пространства, но в груди щемило от неприятного ощущения. Мы виляли горбатыми пещерами, а вскоре совсем остались отрезаны от света. Платон Иванович, конечно, предупредил, что это ненадолго, но всё же как странно: приехать в поликлинику и вместо толкового трудоустройства бродить по подземельям в поисках замурованного в катакомбы шефа, о котором Могильников никак не утихал.
Когда вдалеке появился тусклый огонёк, распространявшийся по отдушинам в стенах, я возрадовался сердцем, но не мимикой. Мы вышли в совершенно сырую пещеру, с потолка которой свисали острые льдины. Стены её были исписаны необъяснимыми символами и иероглифами невероятных значений. Это помещение нуждалось в кропотливом исследовании. По сторонам, вдоль резных колонн, возвышались стеллажи, забитые толстыми папками, стоявшими по алфавиту. Это место мне напомнило безграничную комнату с живущим в ней оракулом.
— Куда мы пришли? — вполголоса поинтересовался я.
— Ты веришь в Гиппократа? — вместо ответа прозвучал встречный вопрос.
— Возможно! — я сказал смутившись. — Правда, всё это чушь собачья. Никакой клятвы давно нет. Самоутешение, за которое привыкли цепляться пациенты. В любой ситуации упоминать философа бесконечно глупо, особенно когда на кону стоит жизнь. Всё равно, что благодарить бога после хирургического вмешательства! Вы так не думаете, Платон Иванович?
— Я бы не делал поспешных выводов! — ответил он с некоей тревогой в голосе. — Несомненно, затея давать клятву личности из античного мира наивна. Но без неё мы бы здесь не собрались, и этой поликлиники бы попросту не существовало. В конце концов, иногда мы помогаем людям. Верно, уважаемый? — он с восхищением посмотрел на меня. — Нас связывает не помощь, а ошибка, приведшая к трагедии!
Врач прошёл вперёд, к рельефной стене, пульсирующей и живой. Она высилась над нами, уходя в глубокую тьму, словно никакой поликлиники на поверхности не было. Стена источала пары, дышала и, казалось, пыталась говорить с пришедшими. Пол выглядел жидким гноем, в котором периодически набухали, бурлили и взрывались пузыри. Это помещение отравляло организм своими газами, но не позволяло думать о чём-либо ещё.
Могильников примкнул к стене, поставил в отпечатки в виде ладоней свои широко расставленные руки, а затем надавил. Стена медленно, с жутчайшим скрипом разошлась, явив нашим глазам ещё более удручённую картину. Я отказывался верить в то, что это происходило со мной. Думалось, кошмарный сон завладел рассудком. Едва стены расползлись, свету показалась уродливая тень, движущаяся на нас из глубины расщелины.
— Что происходит? — спросил я и попятился.
— Даже не пытайтесь сбежать из этого лабиринта!
За моей спиной образовалась непроглядная пустота. Я не видел ничего, кроме темноты и мерцающей глубины впереди, в которой что-то двигалось и издавало пронзительный рёв.
— Куда ты меня привёл?! — во мне проснулась паника.
— Эта поликлиника — наша тюрьма, наказание за беспечность, — ответил Платон Иванович. — У вас, Эдуард Сергеевич, нет иного выбора, кроме как отбывать наказание за свою ошибку! Мы все здесь не по собственной воле.
— А как же обычные люди? — воскликнул я. — Те, кто живёт в Обнинске?! Они чем заслужили такое наказание?
— Увы, с простым народом у нас никто не считается. Потому и получается дилемма: либо чтить профессию, либо жить в своё удовольствие со знанием, что строже наказания не будет!
В ту секунду в мир людской явилось нечто умопомрачающее. Сквозь густоту едкой мглы просматривались очертания высокого жукообразного туловища, студившего в моём теле кровь. Из меня будто медленно исходила жизнь, затуманивалась память. Я перестал чувствовать руки, за которые меня держал Могильников. Он боялся, что я сбегу, но ошибался. В эфемерно зародившемся кошмаре я не мог пошевелиться, даже веки не смыкались, чтобы хоть на долю секунды не видеть исчадье, пришедшее ниоткуда. Я лишь слушал шелест губ Платона Ивановича, молившегося всякий раз, когда ему снова приходилось лицезреть это проклятое Люцифером дитя.
Оно двигалось развалисто, толстая кожа, покрытая трубчатыми наростами, с хрипом выдыхающими воздух, сотрясалась. Я, онемев, вглядывался в отторгающий образ чудовища, прибывшего из галактических недр, населённых необъяснимыми отродьями. Оно имело три пары тонких лап, расположенных по мясистым бокам. Глаз не было, их заменяло что-то, похожее на перепончатые ласты. На этих эластичных лепестках имелись полусферы, наполненные алой жидкостью, сродни крови. Овальная пасть существа находилась внизу. Острые шипы на богомерзких губах расходились надвое и источали что-то жгучее, от чего поднимались зловонные пары. Вывалившись из пасти, на земле трепыхалась прядь кишковидных жгутов. Это были языки, неприглядные выросты, тянувшиеся к моим ногам. Они скручивали некое подобие свитка из кожи, сминали его до хруста.
Я пребывал на грани помешательства, когда существо приблизилось, но всё ещё находилось на расстоянии. Его сдерживали плотные жилы, как цепи, приросшие к туловищу со всех сторон. Они пульсировали, пропускали по себе что-то особенное, жизнеподобное, заставляющее уродца шевелиться. Точно провода, к нему тянулись сосуды. В ту секунду Платон Иванович заговорил дрожащим голосом:
— Познакомьтесь, Эдуард Сергеевич, это Гиппократ! Да-да, он самый, правда, в учебниках по медицине он симпатичнее. — Голос главврача слышался мне неуверенным бормотанием. — Но это не отменяет заслуг великого творца и философа. Давным-давно, в зените своих лет, Гиппократ заковал себя в пучину хтонического ужаса, чем и является по сей день. Верование, порождённое праотцом врачебного дела, было построено на множестве ошибок, которые спустя тысячелетия ещё остались. Он жив, покуда живы мы! Не удивляйтесь, вы знали, на что шли, давая клятву Гиппократа. Она-то и стала росписью на вашем документе, которая не смоется до самой смерти.